Все затруднения рассеялись. Путь лежал, как на ладони, блестя кристалликами соли, вырытыми из-под грязи и тины копытами индейских лошадей.

Индейцы ехали врассыпную: сбоку и сзади поверх других следов отпечатались следы копыт отставших лошадей. Гаспар вывел отсюда, что похитители почувствовали себя за чертой салитраля в безопасности: ведь индейцы Чако соблюдают в путешествии боевой порядок при малейшем намеке на близость врага. Возможно также, что после торменты наши путники стали более беспечными.

Как бы то ни было, но, окрыленные надеждой и отдохнувшие, они бодро поскакали вперед.

Вдруг Чиприано встрепенулся. Не в пример другим, смотревшим жадно вперед, он ехал с опущенной головой, ища на земле следы пони Франчески. Следы маленьких копыт легко было отличить среди прочих следов. Что-то блеснуло на дороге. Чиприано всмотрелся и увидал нитку жемчуга.

– Жемчуг Франчески!

Подоспел на крик Людвиг.

– Ожерелье сестры! – воскликнул он.

Чиприано нагнулся с седла и поднял драгоценную нитку. Жемчуг был цел, Франческо потеряла его потому, что раскрылся замочек. Вокруг ничто не говорило о насилии или падении. Копытца пони мирно отпечатывались на солончаковой почве.

Чиприано вскочил на коня. Тронулись дальше, ободренные находкой. Она казалась хорошим предзнаменованием.

На горизонте маячили высокие деревья с веерообразными верхушками. То были пальмы.

Солнце садилось.

Пальмы указывали на то, что салитраль подходит к концу; вдали зеленела свежая трава; тормента здесь не бушевала.

Выбравшись на твердую почву, остановились оглянуться на пройденный путь.

– Откуда ты взял, что нам недолго ехать? – спросил парагваец, припомнив восклицание Гаспара в минуту обнаружения индейских следов. – Какие были у тебя основания?

– Я слышал, как старый кацик Нарагвана рассказывал о месте погребения тобасов. Странно, что я не вспомнил об этом раньше; переутомился, и ослабела голова. Нарагвана говорил также, что где-то здесь расположено становище, куда индейцы приходят, почувствовав приближение смерти; есть в нем, конечно, постоянные жители. По словам Нарагваны, «город» этот лежит по ту сторону салитраля, и я уверен, что краснокожие едут сейчас туда. Старик рассказывал еще о холме над городом, похожем на миску, поставленную вверх дном. Лишь бы нам увидеть этот холм.

– Каррамба, да вот он! – воскликнул Гаспар, сощурившись и прикрыв глаза ладонью.

В нескольких милях смутно обрисовывалась возвышенность с плоской, как стол, вершиной.

– Едем прямо к холму, – предложил Гаспар.

В эту минуту закатное солнце выглянуло из-за туч.

– Можешь и не светить: опоздало, – усмехнулся гаучо, – очень благодарны, но в услугах твоих не нуждаемся. Лучше бы вовсе не показывалось.

– Почему так? – спросили в один голос Чиприано и Людвиг, с удивлением прислушивавшиеся к странному монологу. – Чем тебе мешает солнце?

– Тем, что оно появилось не вовремя.

– Да в чем же дело?

– Нас могут увидеть, а это совсем не желательно. Представьте, что на холме разгуливает или ждет свидания какой-нибудь индеец… Ба, что за чушь я несу! Без бинокля он ничего не разберет, а до этой штучки тобасы еще не дошли… Но место слишком открытое, и возможны встречи. Укроемся до темноты, вот здесь лучше всего.

Всадники направились к группе деревьев, обсуждая положение. Судя по рассказам старого вождя, они находились в окрестностях священного селения тобасов. Все сводилось к тому, когда и откуда удобнее проникнуть в становище. Поведение старого кацика было весьма подозрительно, но Людвиг все еще верил в дружбу Нарагваны и был убежден, что вождь, узнав об убийстве бледнолицего друга и похищении его дочери, не откажется наказать виновных, даже если бы они принадлежали к его собственному племени.

Людвиг предлагал въехать в индейский «город» открыто, положиться на великодушие Нарагваны. Чиприано, наоборот, советовал действовать осторожно.

Гаучо, один из преданнейших друзей Нарагваны, также в нем усомнился. Наконец осторожность следопыта взяла верх, и он потребовал, чтобы выждали под прикрытием, пока не стемнеет.

Спешились и сели возле лошадей, не разводя огня. Говорили шепотом. В роще было тихо. Только верещали макаки на верхушке самого большого дерева.