Он отдает приказание одному из своих джигитов.

Дивана стоит и шепчет вполголоса молитву.

— Дай ему денег, — приказывает Алим-бай джигиту, — ведь это дивана; обидеть его — значит, навлечь на себя гнев аллаха. — говорит он.

Сумасшедший принимает подаяние и медленно удаляется, направляясь к шатру.

Там, за столом, уставленным бутылками, сидят несколько русских офицеров и пьют вино.

Дивана низко кланяется и протягивает свою руку.

— Пошел вон, — прогремел из палатки грозный окрик, и с этими словами оттуда вышел толстый офицер с длинными русыми усами.

— Эй, вы, — крикнул он стоявшим неподалеку солдатам, — чего вы смотрите! Гоните вон отсюда это страшилище!

— Ну, проваливай, проваливай, любезный, — смеясь, обращаются к юродивому солдаты. — Не пойдешь, получишь маклашу.

Дивана знает, что такое означает русское слово «маклаш». Он спешит убраться по-добру — по-здорову, провожаемый веселым солдатским смехом.

Долго бродит дивана между солдатскими палатками, получая где пинки, а где и черствую корку хлеба.

Недалеко от артиллерийских пушек, под развесистым урючным деревом, он расположился на отдых.

Спустилась ночь. В горах, до восхода луны, она бывает всегда необыкновенно темной.

Только на небе ярко блестят звезды, иногда/ срываясь с бесконечной выси, несутся они вниз, оставляя за собой быстро потухающий фосфорический след.

Где-то в темноте слышатся человеческие стоны. Кто-то кричит, изнемогая от боли.

Вздрогнул дивана и незаметно крадется он на эти крики.

Вот он уже возле большого дувана, за которым помещается сакля.

Крики и стоны делаются все отчетливее и громче.

Дивана уже различает слова, произносимые на его родном языке.

Он пробирается ближе. Вот он уже возле ворот. С ловкостью зайца он прошмыгнул во двор и притаился возле самой двери.

Теперь он может спокойно наблюдать, что делается за стенами сакли. Дивана видит, как на грязном полу, смоченном кровью, лежат семь человек с закрученными за спину руками и связанными ногами.

Двое лежат недвижно на спине. Головы их как-то неестественно откинуты назад.

Мерцающий свет зажженной свечи иногда озаряет их лица.

Дрожь пробегает по членам сумасшедшего. Он видит перед собой зарезанных людей, на шее которых зияют огромные черные раны.

Посредине сакли стоит тот самый толстый узбек, который велел дать ему денег.

Он смотрит, как двое других пытают несчастных, оставшихся еще живыми. Им вырезывают куски кожи на спине, поджаривают свечкой ноги.

— Да будешь ли ты у меня говорить, наконец? — задыхаясь и скрежеща зубами, спрашивает толстяк одного из мучеников. — Говори, где ты видел большевиков сегодня утром?

— От этих мы таким образом ничего не добьемся, — заявляет один из джигитов своему начальнику. — Дай им отдохнуть до утра, быть может, они еще образумятся. На рассвете мы их прикончим, — добавляет он.

— Хорошо, — соглашается толстяк, — ты их запри и поставь часового.

Но вот он ушел.

Дивана забился в угол между дувалом и саклей.

Из своей засады он видит, как ушли и джигиты, оставив у запертой двери солдата с ружьем.

Замка на ней нет, она закрыта деревянным засовом.

Погасли огни. Царит глубокая тишина, которую нарушают лишь мерные шаги часового, да доносящийся откуда-то издалека шум пенящейся горной реки.

Но, вот, затихли и шаги.

Осторожно прополз дивана по земле, прислушался и поднялся на ноги. Осторожно порылся у себя за пазухой и неслышно двинулся вперед.

Что-то вдруг как бы пискнуло, хрустнуло, раздался продолжительный хрип, и что-то тяжелое упало на землю.

Опять все стихло на мгновенье.

Затем дверь в саклю отворилась, и оттуда донеслись, звуки какой-то возни и шёпота.

Еще несколько мгновений, и несколько темных теней, словно привидения, прошмыгнули из чернеющегося отверстия двери и скрылись во мраке густого сада.

На следующий день святого диваны уже не было видно на базаре.

Куда он делся, никто в Уч-Кургане не знал.