навалились. Он поначалу дергался, да не тут-то было: я его мешком сверху приголубил, он глаза-то и закатил.

Пара оплеух ему пошли на пользу. Как очухался этот перевертень, стал я допытываться, что да как. Оказалось, брат он той актриске не более, чем я – отец. Он ее полюбовник, а в недавнем прошлом лейтенант гвардейской конной артиллерии Наполеона. Вот и задумал сей разбойник нашего государя, а заодно и бывшего маршала Бернадота, которого предателем числил, с фейерверком к ангелам проводить. Однако мы с Прохором больно шустры оказались.

Тут я впервые пожалел, что едва голову не потерял из-за красивых глаз и нежных губ коварной чаровницы. Одно утешило: заговорщик сей офицером, как и я, оказался. Стали мы с ним на двадцати шагах, выпалили друг в друга… И вот я с тобой разговариваю, а о нем уж и могильные черви, поди, забыли. И я о той маленькой парижанке уже почти забыл… Да вот совсем забыть не выходит.

– А что же кофейня?

– А что кофейня… Созвал я офицеров нашего полка отметить благополучный исход встречи нашего государя с королем Швеции. И мы отметили! Под утро, когда наши разошлись, в «Прокопе» и дверей было не закрыть, ибо, куда подевались двери, никто толком вспомнить не мог. Такие-то вот дела, брат…

– Но все же, господин полковник, как же вы догадались, что перед вами злоумышленник?

– Да я ж вроде сказал уже: обратил внимание, как упырь этот сидит: ногу на ногу широко водрузил и покачивает. Вот и я сейчас так же сижу. Да и всякий кавалерист иначе не сидит.

Нешто еще не догадался, почему?

Ответ смотрите на с. 186.

– Так уж сталось, что в Париже, терзаясь от душевной муки, устав от раутов и парадировки, решил я отправиться куда глаза глядят. – грустно говорил Ржевский. – А глаза мои, изволь понять, глядели в дырку на глобусе, которую я сам же от тоски и любовного томления прострелил. Как-нибудь потом расскажу тебе о сей истории подробней, сейчас же не о том речь…

– Неужели знаменитый ловелас Ржевский мог страдать из-за женщины? – недоверчиво произнес корнет Синичкин.

– Всякая рана болит, – пожал плечами овеянный славой ветеран. – И раны от стрел Амура порою куда болезненнее любых иных. Так вот, испросил я отпуск в полку. Хорошо ли, плохо ли, а уж так повелось: в мирные дни командование моему присутствию не слишком радовалось. И к общему нашему удовольствию, позволило мне убраться с глаз долой сроком на год. Оставалось еще решить дежурные вопросы с государем, но тут я не предвидел особых закавык.

– Отчего же вдруг с государем-то? – удивился корнет.

– Как я уже имел честь сообщить, в Париже я щеголял в новеньком флигель-адъютантском мундире. Ибо в день битвы за Париж, сразу после взятия доблестным генералом Ермоловым высоты Бельвиль, именно меня храбрый наш вождь удостоил чести отвезти в ставку государя победную реляцию. На радостях император пожаловал меня во флигель-адъютанты и тем самым, хоть я того и не слишком желал, причислил к свите. Тебе, несомненно, известно, что сия высокая честь предполагает дежурства при августейшей особе. Следовательно, не имея на руках самоличного на то позволения его императорского величества, отправиться за море я никак не смел.

На мою удачу, государь счел мое желание отбыть в путешествие весьма уместным и своевременным. Монаршей волей я не просто отправлялся странствовать – мне надлежало передать личные депеши президенту Северо-Американских Соединенных Штатов. Именно тогда-то я с удивлением узнал, что и в стране, которую я вознамерился посетить, в тот момент, оказывается, тоже шла война. Вот так номер! Я сразу, еще более, чем прежде, пожелал скорее пуститься в дорогу. Тем более с этакой-то миссией: наш славный государь предлагал свое посредничество в переговорах с англичанами, дабы закончить единым махом и это кровопролитие. Уж такой мы, русские, добрый народ – ни одной драки не пропустим, всех замирим напрочь!

Вот, стало быть, с государевым пакетом отправился я морем к далекому берегу и был с надлежащим вниманием и почетом принят во временной ставке тамошнего президента. Чувствовал я себя в тех краях индийским султаном: монета в карманах радостно вызванивала победный марш, а рубли наши серебряные тогда огромнейшим успехом пользовались, не то что их ничтожные банкноты. И ведь что смешно-то оказалось: их доллар и наш рубль, ежели чуток копнуть, – единого отца дети.

– Да как такое может быть?!

– Нешто ты сомневаешься? Я ж не Наполеон какой, чтобы врать, не стесняясь. Это ж он там с Эльбы, а потом и со Святой Елены честной люд всей Европы изводил причитаниями, что, мол, русская зима его войска погубила. Европейцы-то все больше народ доверчивый, им какую ерунду в уши ни суй – всему поверят. Тем паче, ведь не золотарь какой, шаромыжник-оборвыш, а великий император слезу пускает! Вот и верят глупцы. И казалось бы, достаточно на календарь взглянуть, чтобы увидеть, в какие дни Бонапарт через Березину драпал. Никакая то еще не зима была – последние числа ноября. Да и морозы, на которые он в записках своих жалился, – тоже не наблюдались. Все нелепая выдумка. Последние три недели перед его бегством погода и впрямь дрянь стояла: то снега наметет, то опять все растает, то лед схватится, то грязь по… нет, пониже, эдак по колено.