Готаме.Скучающая соберется толпа.И мышью под столиком юркнет стопав оранжевое одеянье.В трактирной компании о «семенахвиджняны» толкует расстрига-монахв надежде собрать подаянье.Стакан за стаканом держа на весу,увидишь промозглую эту весну;как дождь поливает лачугипредвечной окраины, где, хороняне то бодхисатву, не то короля,усопшего просят о чуде.А чуда все меньше. И хочется вдругкивать, соглашаться со всем, что вокруг,признать, подавив ради тостак застольной патетике иммунитет,что нет ни того, кого просят, ни тех,кто просит, – но просьба зачтется.2Субхути дойдет до конца, разорветпоследние письма от тех, кто зоветвернуться домой. Умоляют.Но древом познанья оправдан побег,и письма уже не тревожат, победнад памятью не умаляют.Нет-нет да всплывет еще памятный бред:дворы, бельевые веревки, мопед,привязанный к дереву бодхи.В прихрамовый одноэтажный барак,прихрамывая, поспешает дураксо шваброй для влажной уборки.В подгнившую дверь постучится и ждет,и снова стучится. Никто не идет.Но слышно: из внутренних комнатдоносится сдавленный чей-то смешок.Дурак ставит швабру и лезет в мешокс едой. Сторонятся, но кормят.Потом соберутся, потянутся в храмбеззвучной шеренгой. Скользя по верхам,свечу у изножья затепли,как велено, прочих свечей не задев.«Мы здесь, потому что в ответе за тех,кем некогда были». За тех ли? В сансаре, где знание не углубить,где ближнего легче жалеть, чем любить,оставь прозелитам- потомкамсвой главный трактат, комментаторский труд.«Субхути, о чем говорили мы тут?»О том, как, сливаясь с потоком,сознанье не чуяло дна под собойи, как за буек, ухватившись за боль,топило ее своим весом.И нищих напутствовал храмовый гонг,и капля, вместившая Ганг и Меконг,дрожала под бронзовым веком.
Стамбул
1Только теперь, когда умер эмир,телеэфир сквозь помехивыдал нам тайну, что кончился мирот Арарата до Мекки,и уцелевших при этом, – а ихмало ль, в развалинах геттоспасшихся чудом калек и заик, —надо пристраивать где-то.То ли в саду, где Аллахов гаремждет руженосцев джихада,то ли в аду, где подолгу горим.То ли в окрестностях адажмется к стене бывший узник, не рад,что оказался на воле,тычется, ищет попутчика, брат,спрашивает, для того лиумер эмир наш, носивший однимименем больше, чем Сам Он,чтобы глумился посмертно над нимРушди какой-нибудь Сaлман? 2Беспросветным утром в чикагском аэропортупамять подсовывает дежавю: такой жезал ожидания прошлой зимой в Стамбуле,где провели четыре дождливых дня,согреваясь лоточным сахлепом в Султанахмете,обезлюдевшем в несезон, и нам хватилопервых двух дней, на третий уже не хотелосьвыползать из номера, как не хотелось и здесь,в Чикаго, где я провел два дождливых годав самый разгар подросткового несезонаи куда вернулся сейчас, двадцать лет спустя.Так сознание – не поток, а тонкая струйка,стекающая по водостоку, – впадает в детство,и на поверхность всплывает случайная фразаили жест, а за ним – человек, безотказный Юра,с пятого класса служивший боксерским мешкомдля школьных альфа-самцов, а к десятому классу —их личным шофером; единственный русский сверстник,он был первым чикагским другом, хотя, по правде,дружба с Юрой была предлогом, а ночью сниласьего сестра, но она была меня старше,носила стрижку каре, увлекалась Курехиными художниками советского андеграунда,просвещала и нас, пару раз водила в кино,давала мне советы по части прически —жаль, что патлы, которые силился отрастить,сбились паклей, и тщетное «вскидывание челки»окружающие принимали за нервный тик…Я достаю телефон, захожу в Фейсбук,ввожу ее имя, фамилию, и на фотоседеющей женщины, щурящейся из-подприставленной ко лбу козырьком ладони,узнаю задний план: безлюдье Султанахмета,Голубая мечеть, дворец Топкапы… И датысовпадают с моими – с точностью до недели,так совпадают фоновые детали,что при желании можно себя убедитьв том, что я – один из расплывчатых пассажировна борту парохода, плывущего по Босфору,неузнаваем, как та, что на первом плане,как и все эти люди, гляжу по команде гидав пустоту за кадром, туда, где в солнечный деньоткрывается вид на какую-то древнюю крепость,но теперь туман и почти ничего не видно.
География
1То заморское детство, в котором провел от силыпару дней на излете каникул, чем дальше, темдоскональнее помнил, – следы еще не остыли(столько было жильцов, что обои там толще стен).А когда возвращался, у прошлого занимаяместный говор, запавшие в память слова-семена, —забывал моментально, как будто бы заменяяэто детство другим, кем-то прожитым за меня.И пока мелькало пейзажем в окне волшебным,и попутчик из Брянска, прикованный к новизне,наводил объектив и на все говорил «ваще, блин»,в сон бросало, но виделось будто бы не во сне.Хорошевка. Высотка. Знакомо, но не до боли.Посетитель по делу (оценщик? скупщик жилья?)колупает в три слоя наклеенные обои,ходит, полом скрипя, беспрестанно что-то жуя,норовит запустить щепоть в копилку былого.Что там? Переливной календарь, обувной рожок.Шелестит трава незабвенья, гингкобилоба,для удобства хранения стертая
