картах никак не разрешен, наоборот – запутан. Так, например, на реке Индигирке, на реке Колыме и т. д. ставятся кружки, а рядом надпись: “город Зашиверск”, “город Верхнеколымск”, “город Коркодон”, “город Бургачан” и т. д. Должен разъяснить читателю, что “город” Зашиверск на реке Индигирке в настоящее время представляет собой всего лишь одну полуразвалившуюся часовенку, обросшую мхом и грибами-поганками. Во время гражданской войны абыйские кулаки Ефимовы прятали в часовенке награбленную пушнину. “Город” Верхнеколымск, правда, обитаем. Там живет одноглазый старик Мочокун со своей 60-летней женой да две старые девы, дочери бывшего священника Стефана Попова, причем младшей из них, Агафье, около 60 лет. Вот и все. Что касается “города” Коркодона, то это вовсе не город, а река, на устье которой живет одул[16] Шадрин с женой и дочерью, а “город” Бургачан – это один восьмидесятилетний старик… Когда-то на реке Поповке проживала семья одулов, но она вся вымерла, и теперь там на территории в тысячу километров нет ни одного человека…»

Это бесстрастное описание надолго врезалось мне в память. Но одно дело прочитать, а другое – увидеть самому эти «населенные пункты» и их обитателей, чьи ближайшие соседи живут за 400 километров. Смотреть, как однообразно тянется бескрайняя пустошь и вдруг – всего за какие-то полчаса пути – кончается тайга и начинается лесотундра. Чернолесье сменяется разнотравьем. Серые елки – все ниже; скоро покажется холм, на котором растет самая северная ель. Рядом с ней принято фотографироваться. На открытках, продающихся в Фэрбенксе, так и написано: «Самая северная ель^тм». Куцая, как будто кем-то обглоданная хвоя. Дальше пойдут одни кустарники: полярная ива, карликовая береза. Кочки, покрытые ягелем и пушицей. Всюду ягоды, садишься и видишь: подмороженная с прошлого года брусника, красновато охряная морошка. На карте эту местность стоило бы отметить изображением ягоды или гриба. Все вернее, чем «город Зашиверск».

Хребет Брукс за ним – Северный тундровый склон. Дальний, дикий, крайний… Островки летнего снега белеют, точно клочья заячьей шерсти. Евражка, выпрыгнув из норы, застывает столбиком на обочине, пока его (ее?) напарник (напарница?) трусит по мякоти тундры в поисках корма. Багажник, прикрепленный к крыше джипа, отбрасывает тень, похожую на рога карибу. От Чукотки Аляску отличают две вещи, вернее отсутствие двух вещей – кедрового стланика и оленеводства. За оленями здесь никто не присматривает, никто не загоняет их в кораль. И беспризорное стадо шарахается от неведомой опасности прямо под колеса автомобиля. Тормози, тормози. Дорога забегает вперед, перелистывает пейзажи, карабкается по крутому взлобку, чтобы узнать, что дальше. Дальше, как водится, тишина. Но где-то в стороне от магистрали еще шумит Юкон, одна из великих северных рек. По ее берегам цветет иван-чай, чье английское имя (fireweed) ассоциируется с другим летним счастьем – светлячками (fireflies). Огненный сорняк, растение- светлячок.

Шумит Юкон, цветет иван-чай. Розовое море до горизонта. Там, за форпостом под названием Russian Mission, пролегла граница между эскимосской землей и угодьями атабасков. Два народа живут бок о бок, но общего между ними мало. Эскимосская культура во многом похожа на чукотскую (недаром здешняя устная традиция сплошь состоит из преданий о чукотско-эскимосских войнах). А индейцы-атабаски (самоназвание «на-дене») по мнению некоторых этнографов приходятся дальними родственниками кетам (самоназвание «дянь»), живущим на Енисее. Стало быть, предки этих индейцев и были первыми русскими освоителями Америки. Только – не русскими и не Америки. Речь о доисторической Берингии, о культурах Дорсет и Туле. Ни России, ни Америки тогда не было и в помине. Если же кто непременно хочет напасть на русский след, далеко ходить не надо: есть потомки русских миссионеров и крещенных ими эскимосов с русскими именами. Есть деревня староверов, попавших сюда через Харбин с заездом в Парагвай. Есть мужики в зипунах и девки в сарафанах, изъясняющиеся на каком-то странном, архаичном диалекте русского языка с примесью местных наречий – вроде чуванцев из Марково. Все это есть, но только не в поселке Русская Миссия. Тут земля атабасков. На участках вокруг домов валяются лосиные рога, сушатся рыболовные сети, стоят мотонарты. Всюду резные тотемные столбики с изображением священного ворона. Дымокуры, засольные чаны, вешала для юколы, инструменты для выделки шкур. В отличие от континентальных индейцев атабасков не выселяли на резервации, где жизнь вращается вокруг казино и беспошлинных сигарет. Они остались на своей земле и, если верить трапперу, к которому привел нас в гости Джей, живут, как жили всегда. Летом рыбачат, охотятся, собирают ягоды, а зимой пьют самогон, смотрят телевизор, играют в лото. «Все-таки последние три вряд ли можно назвать традиционными занятиями», – возразил было Мишка, но траппер Том смерил его недобрым взглядом. «Нет, у нас это традиция».

Хижина этого дяди Тома – двухэтажный сруб, страшно захламленный; в прихожей развешаны рысьи, волчьи и заячьи шкуры, на комоде стоят бутылки с заспиртованными зародышами, добытыми из брюха беременной волчицы (особо ценный трофей!). Сам Том – долговязый малый с бегающими глазами и гнусавым голоском. Один из нескольких бледнолицых в этом индейском поселке. Джей отрекомендовал его как исключительно интересного собеседника. «Настоящий писатель!» Но тут, похоже, все писатели. Каждый второй пишет «большую книгу об Аляске». Возможно, это тоже традиция. Как самогон и лото. Если писать, только большую книгу, а если произносить, то не реплику, а целый монолог. Здесь, на краю света, достаточно пространства и времени, чтобы мысли человека могли уложиться в длинную обкатанную речь. Северный климат позволяет слову выкристаллизоваться. Монолог Тома о том, как лучше промышлять пушного зверя, мне малоинтересен, но Джей не хочет уходить, слушает завороженно. Видно, что траппер вызывает у него уважение, если не сказать восхищение.

Как и было обещано, в конце Панамериканской магистрали нас ждал поселок с постоянным населением в двадцать пять человек, но выглядел он иначе, чем «соседние» Уайзмен и Колдфут. Вместо воспетого Джеком Лондоном белого безмолвия мы увидели заполярный Лас- Вегас – памятник алчному духу предпринимательства и всемогуществу денег. Дивное диво, выросшее не просто на пустом месте, а на линзе вечной мерзлоты. Город-сад, но с перегоревшей лампочкой в букве «с». Короче, Прадхо-Бэй, эпицентр аляскинской нефтяной лихорадки. Помимо двадцати пяти