стыками. Казалось, он так и тянется, продолжая город, жилым тоннелем на тысячи верст.
А вот, возвращаясь на машине на запад, слушает жалобы совсем не кровожадных гаишников на пустынной дороге возле Хабаровска:
– Перегонов-то нет почти… Вспомнишь, как раньше было… Один за одним… Только шоркоток стоял… – и с досадой, недоумением добавил: – И чё добились?
– Ну. Хоть чё-то было у народа… Подошел пожилой гаишник, все слышавший:
– Здорово. Главное смотри – люди, считай, сами всю трассу оборудовали – и заезжки, и гостиницы, и кафешки… Пожалуйста – банька тебе, с дороги – поди хреново! Питайся, ночуй, это ж… сколько народу при деле, пацанву кормить надо ведь… Не-а, – сказал-отсек он отрывисто и горько. И махнул рукой: – Бесполезно…
– Да чё они там в Москве знают…
– Да ясно все. Только они не понимают… Что хреноголовость эта добром не кончится. Ладно, давай, счастливо.
Скоро, наверное, совсем прекратится по трассе движение: найден новый путь доставки в Россию целых японских машин. Через Китай, Киргизию и Казахстан, покупка на имя осевших в России киргизских поселенцев… Сибирь и Дальний Восток – пустынные неухоженные пространства, за которые кое-где зацепилась человеческая жизнь. Из многих мест жизнь ушла, оставив съедаемые природой следы.
Перед Братском пошла капитальная двухполосная дорога времен прежних строек, заботливо оборудованная разделительной бровкой и бетонными фонарями. Вид ветшающего этого бетона и старого асфальта в трещинах пронзил Женю ощущением конца эпохи. Было дико, что правильная, грамотно сработанная задумка казалась теперь приметой прошлого, и он будто ехал по памятнику.
Но и стройка несет боль и горечь… Лучшая, на мой взгляд, глава «Распилыша» посвящена людям, переселяемым из зоны затопления Богучанской ГЭС.
Здесь в слоге Тарковского временами пропадает поэтичность, ее заменяет сухое, как сквозь стиснутые зубы, изложение происходящего (снобы могут сказать: сбивается на публицистику):
Село Кежма, давшее многих замечательных людей, было центром особого нижнеангарского уклада, многовекового, крепчайшего и достойного отдельного повествования. Богаче Енисея по природе и пригодней для жизни, Ангара, в отличие от него, течет широченным разливом меж многочисленных островов, изобилующих покосами. Разнообразно-чудны ее перекаты, шивёры и раздолья, да и нерестилищ трудно найти лучше, чем протоки меж островами. ‹…›
Сейчас после долгой передышки возобновлялась стройка Богучанской ГЭС, поэтому Кежма и все сёла выше и на островах, и на берегу подлежали ликвидации: Мозговая, Аксеново, Паново, Селенгино, Усольцево. Деревни со всеми стайками, сараями, банями сжигались, чтоб не засорять ложе будущей акватории «заиляющими остатками» жилого хлама.
Женя подвозит одного из переселяемых, Витьку Шейнмайера, ангарского немца «из ссыльных». По пути Витька, вообще-то настоящий коренной сибиряк (кстати, многие сибиряки по крови из немцев, поляков, прибалтов, украинцев, грузин, волжских татар) рассказывает о собственных и своих земляков злоключениях. Продирает до костей его рассказ…
Часто мы вспоминаем о переселенных народах в 1940-х годах. Горюем. А то, что произошло совсем недавно, да по историческим меркам буквально сейчас, не знаем. Михаил Тарковский предлагает узнать.
Через своего героя Женьку автор, не называя, вспоминает о Валентине Распутине и его книге «Прощание с Матерой»:
Писал человек книгу, не спал, плакал над лучшими местами, душу выворачивал, чувство привычки к жизни, прикипелость постылую отдирал вместе с глазами своими, снимал слой за слоем, рискуя ослепнуть. Зачем? Чтоб прокричать для таких же, как он сам, ненормальных, раненных сердцем?
А казалось, все закончилось, страшное и нелепое, и вынесен приговор, и книгой уничтожена сама возможность повторения подобного. Казалось, книга неимоверным усилием взяла в себя, иссушила и искупила, вытянула этот великий грех, подобрала все капли слез и именно поэтому и снарядила такой силою слово. И прибранная жизнь потихоньку оправилась, засветилась и двинулась дальше… А пристыженный мир, извинившись, еще долго боялся пошевелиться, сделать грубое движение… Но, выходит, нет – ничего не изменилось. И мир не то что не глох – он и слушать-то не собирался…
И тут же – потрясающий образ спички из коробка… Цитировать не буду – прочитайте!
В финале романа трое братьев Барковцов, немолодых, потрепанных жизнью, поколесивших по стране, встречаются на берегу родного Енисея. Один из братьев, Андрей, долго прожив в Москве, решил вернуться… Хоть со спорами, криком, братья приходят к мысли, что в Сибири много хороших, крепких, «немыслимых» людей, и пока они есть, эта земля будет жить.
Конечно, их мало, но они, знаешь, как вершинки над серой осенней тайгой… Когда солнце вдруг из-под тучки выйдет и позолотит их. Они сами друг друга нагружают своей надеждой, которую уже нельзя не оправдать будет, тянут друг друга за руки. Вот один стоит где-нибудь в Благовещенске и видит вершинку такую в Сургуте, в Тобольске, в Мариинске, в Красноярске, в Барнауле, в Иркутске – и уже знает, что не один. Они, как свечки, теплятся в разных краях.
Вроде бы закрытый финал. Но думается, что спустя какое-то время Михаил Тарковский вернется к братьям Барковцам. Жизнь
