всё увязло в переговорах. Он отказался драться со мной на мечах, я взял золото и снял осаду, править островами мне ни к чему, там сыро и скучно. Ты скажи хоть кому: мне бы и теперь разжиться золотишком! Тогда Турания уж точно обретет свое счастье.

– Что ж, пожалуй так, – вздохнул Оллэ, занимая седло подаренного принцем коня и провожая взглядом своего скакуна, по традиции оставленного в обмен. – Увы, я тоже не силен в переговорах.

– Ты не баба, чтобы угождать моему напудренному братцу, – подмигнул принц. – Но ты уж знай: у них не армия, гниль. А я, если что, своих приведу к тебе, решено.

С таким результатом, далёким от ожидаемого, Оллэ и отбыл на юг. Осень он обогнал на перевале Понских гор: караван дождевых облаков, собранных у высочайших вершин, еще не угрожал лету в южных долинах, но копил силы, пока опытная торговка-осень раскинула по склонам, как по столам в лавке, багрянец и золото, давая право лучшим покупателям до срока рассмотреть и выбрать первосортный товар. Скоро – Оллэ ехал и кривил губы в усталой улыбке – осень двинется в путь, все ниже по склонам, распространяя влияние на мир теплых предгорий и жарких приморских долин, выделяя всякой местности её цвета и узоры, порой наилучшие, а временами и потрепанные. Не бывает в мире честных торговцев, да и покупатели зачастую подслеповаты, гниль берут и не проверяют…

Нэрриха время от времени спрыгивал из высокого и не особенно удобного седла, черпал с обочины золото мелких листьев и принимался шуршать ими возле уха, сминая осень и принюхиваясь к её пряному аромату, еще не накопившему дождевой прели и тем более замокшей, предзимней гнильцы. Конь принца был велик, длинногрив и годен для движения в атакующем строю тяжелых панцирников. Увы, резвостью и выносливостью для дальних поездок он не отличался, и потому спешил Оллэ своеобразно: неторопливо и досадливо. Он знал, что в Тагезе сможет приобрести годного скакуна, но с перевала еще предстояло спуститься, к тому же сама Тагеза в нынешней игре королей не союзник Эндэре, здесь следует вести себя осмотрительно.

Слово «Вольмаро» достигло ушей нэрриха в ничтожном придорожном заведении: о горной долине спорили два мужика разбойного вида, уговариваясь то ли закупать лучший сидр, то ли подкарауливать торговцев. Сын шторма улыбнулся веселее. Он знал, кому принадлежит едва ни всё в долине, и счёл путь от перевала окончательно выбранным: нельзя проехать мимо владений Кортэ, не разжившись впечатлениями о несравненном сидре, обсуждаемом даже на островах.

И вот на рассвете безоблачного, по-летнему теплого дня, древнейший из живущих в мире нэрриха натянул поводья – и остановил устало вздыхающего коня.

Обогнувшая скалы тропка каменным крошевом ссыпалась по зеленому южному склону, небольшие ухоженные делянки виноградников тут и там подставляли солнцу розовато-золотые переспелые гроздья. Ниже на склоне шуршали редеющие кроны яблоневых садов, крупные плоды имели схожий оттенок с местным виноградом, но их позднее сортовое золото пока лишь наливалось, копило драгоценный сок. Красные крыши добротных домиков тут и там щедрыми гроздьями зажиточности украшали блюдо долины. Даже скотные сараи под новенькой черепицей, обожженной в нынешнем, скорее всего, сезоне, – отметил Оллэ, коленями и поводом предлагая ленивому боевому коню прекратить отдых и спускаться в долину. Место, выбранное упрямцем Кортэ и присвоенное вопреки всем людским законам, было достойно созерцания и тем более – сохранения.

– Когда-то и я пробовал сохранять, – криво усмехнулся Оллэ, замолчал и злее хлестнул коня. – Но, вперед.

Прошлое – это острые камни оползней и лавин, сгинувшие в пучине былого и надежно укрытые водами людского забвения. Меняются поколения, владетели перекраивают карту мира, леса растут, а горы стареют… Снова и снова вскипают прибои цветения весен и сменяются зимними отливами. Точат камень боли нэрриха, пока острые грани не скруглятся, стертые песком событий, впечатлений, забот…

Настоящий дом, родной. Очень многие люди имеют такой с первого дня жизни. И – не ценят… Он прожил свой второй век и почал третий, когда замерзшим, полуживым от усталости ввалился в чужой хлев после утомительной охоты на кабана, клыки которого оказались проспорены кому-то из случайных приятелей еще до того, как зверь попался на глаза. Снег лепил серый, злой и жесткий, застывал на рубахе рыбьей чешуей, выстуживая кровь и давая понять: ты чужак на севере, ты выскочка! Зима быстро найдет предел твоим силам, сломает хрупкую гордость. Зима научит уважать стихии, более могучие и древние, чем любой сын ветра.

Оллэ явился в тот хлев незваным, взломал дверь и заполз под ворох сена, лязгая зубами, постанывая и рыча, чувствуя себя диким зверем, загнанным великим охотником по имени Шторм. Он провалился в черную полынью сна, более глубокую, чем иная смерть… И очнулся, не вполне твердо осознавая пробуждение.

Подопрелое сено грело, покалывало спину, лезло в глаза. Соломенные лучики света пробивались в щели стен, звук проникал в сарай беспрепятственно: совсем рядом звенели оружием, рычали проклятия. Нэрриха презрительно поморщился. Люди многословны и при этом, увы, однообразны. Убью, присвою, хапну, стану первым и умру на куче добытого, измеряя славу чужими головами и лестью прихлебателей…

Чуть поодаль ворочалось неспокойное море, родной западный ветер ревел, растрепывал людские крики и уносил прочь, как недавно он порвал и умыкнул паруса.

Оллэ зевнул, потянулся с хрустом, благодушно. В сене было тепло, даже чуть затхло. В полумраке мерно хрустел кормом кто-то живой, теплый и наверняка способный снабдить молоком. Пахло именно так – обещанием сытости и уютом. Нэрриха поднялся, усмехаясь и представляя, каков он теперь, если глянуть со стороны: весь в соломе и шелухе зерна. Оллэ повел руками, нащупал брошенный у порога нож, сощурился, изучил двор сквозь щели: он тут