и восторженно, оглянулся на селение внизу. Искра платка не мелькнула.
– Эй, погодите! – крикнул горе-отравитель.
Бегом промчался по каменной тропе, отталкивая тесно натыканные скалы и прыгая через острые обломки, скользя по крошеву и уклоняясь от хватки колючего вьюна. Площадка перед пещерой открылась неожиданно, гость налетел на спину рыжеволосого, сдавленно охнул и отпрыгнул. Рассмотрел свою ладонь: не сгорела и не обуглилась, хотя, если верить людям, всякий коснувшийся повелителя огня обращается в пепел…
– Ну кого ты слушаешь, – упрекнул огнеголовый.
– Мысли читаете…
– Было бы, что читать, ты ж пустой пока что, вроде младенца! Своего ума в тебе на одну запись не достанет, – отмахнулся рыжий.
Гость оглядел площадку, удивленно отметил: еще два человека стоят, одного он знает – вождь, в селении рослому мужчине кланяясь, прижимая руки к сердцу. Уважали… Второй человек – воин, пожилой, и, по всему видно, опечаленный. Стоит, как каменный, смотрит на корявые царапины, посыпанные чем-то белым. На капли темного, собравшие песок в сухие свернувшиеся шарики. Вот воин заговорил, закричал, норовя ткнуть палкой вождя.
– Что с ним? – шепнул гость.
– Проклинает, – зевнул повелитель огня. – Обычное дело. Сын отказался взять жену по выбору отца – он проклял сына. Я подарил малышу копье охотника – он проклял меня. Сын его ушел в дальний путь, отказавшись от большой охоты, а виноват вождь… – Огнеголовый улыбнулся. – Люди такие. Зовут меня нечистым, а что понимают в пламени? Им и злость – огонь, и ненависть, и боль, и месть. Тлеют, чадят, позорят собою свет.
– Ох, как кричит…
– Требует вернуть сына. Меня опять проклинает. Мою младшую дочь. Вождя. Снова меня. Мою жену… теперь и себя заодно.
Из сияния выплыло облако, невозможное посреди пустыни. Накрыло тенью всех, оставив яркой лишь рыжину волос повелителя огня. Воин смолк на полувздохе – и застонал. Из облака падал мелкий пепел, складывался в тень человека… Воин выл все громче. Над головами громыхнуло, синяя тощая молния вгрызлась в камень, брызнула крошевом – и оставила в скале копье, погруженное по основание лезвия.
– Славный день, – кивнул повелитель огня.
– Что он теперь говорит? – шепотом уточнил гость.
– Я нечистый и убил его сына, еще я рогатый и прикончил собственную дочь, вдобавок все мы мерзавцы и пустыня наша – пекло, – хмыкнул огнеголовый. – Зря шумит. Я сразу сказал, что младшая у меня – не от мира сего, и человек из неё не получится. И кто меня слушал? Никто.
– Она… умерла?
– Ушла.
– Сын этого человека тоже умер?
– Ушел следом. Решение, достойное мужчины, – гордо кивнул повелитель огня.
– Но жизнь их иссякла, ведь так? Чему тут радоваться? – закричал гость, снова щупая саблю и желая зарубить чудовище.
– Жизнь в себе люди затаптывают сами. Иначе её ничем не уничтожить, она и есть – огонь истинный, – по лицу рыжего тек дождь, капля за каплей, слезными дорожками к улыбающимся губам. – Убери железяку, дурак. Да, они ушли отсюда, мир наш оказался им тесноват. Они уже добрались до места и не растратили упрямство, не истратили себя в пути. Разве это не повод для праздника?
Младшая дочь
В трещину края впиталась одна-единственная капля крови. Упала в соленую воду, скользнула ало-черненой нитью, погружаясь все глубже. Мрак смыкался и рос, мрак густел, наращивая на нить слои плоти, одевая гибкое тело в перламутр бликов, не нуждающихся в солнечном свете. Каждая чешуйка сияла сама, и чем глубже – тем ярче.
Мир здесь – сумасшедший, он кипел огнями и яростно бушевал штормами. Я тоже стал иной, обвитый узором нити дивной, опутанный, привязанный к яви. Я чертил хвостом знаки, утратившие силу. Я выпускал слова изначальные, но получался всего-то рык…
Глубины исчерпали себя, показав брюхо скального горячего дна. Здесь тоже кипело и шипело, обдавало жаром и грохотало, разлом кровоточил жидким камнем, красным, как дикое мясо. Я извернулся, греясь в восходящем токе воды, взлетел ввысь, к сиянию дня. Я взмыл над волнами – черное тело в безупречной броне. Я воин и любовался своими когтями, лишающими смысла само слово «копье».
Снова я рухнул в воду, очнулся, осознал наконец-то себя самого, путь свой и цель. Прорычал то, что было куда важнее слов изначальной речи полузабытого мира людей. Имя не распалось, имя стало крылато и взлетело первой птицей. Я несся следом, резал волны, процеживал сквозь зубы прохладу соленой пены.
Её имя принадлежало этому миру, и я пришел, я смог. Могу признать, я – в гневе… Разве уходят в путь без возврата – вовне, всего лишь желая доказать отцу свою взрослость? Разве уходят, оставляя обещания и обрекая гореть и корчиться, сознавая их неисполнимость и свою ничтожность? Разве…
Я узнал её сразу, она ничуть не изменилась, прекрасная от белых клыков и до кончика хвоста. И я откушу ей хвост, если она посмеет меня не вспомнить.
