ценное. Вымеряли запасы продуктов, укрепляли двери и ставни. Добывали оружие всеми правдами и неправдами, старательно счищали ржавчину с неухоженного, порыжевшего от мирного времени железа.

Пабло шагал по городу, не таясь. У ворот его поджидали еще пятеро столь же рослых и молчаливых воинов в потрепанных блеклых одеждах. Для Абу и Оллэ припасли похожие, жестом предложили надеть – и повели, пихая в середину группы не грубо, но без почтительности. Гвардия на перекрестках при виде Пабло и его спутников вроде бы радовалась, люди короля кивали, иногда шепотом просили о благословении. Советовали принять правее или наоборот, сделать небольшой крюк влево – там вроде бы нечто шевельнулось в ночи, а до нового обхода еще нескоро, пусть уж служители глянут, если им по пути. Пабло неизменно кивал и так же молча шагал по указанной улице, тяжело ворочая плечами и чуть нагибая голову на короткой широкой шее – словно принюхиваясь. Было в его мягкой походке что-то по-настоящему звериное, и Оллэ не сомневался: Аше ценит молчуна, обладающего диковатыми повадками и непомерной силой.

– Дальше сами, коня я отведу в стойло, – пробасил Пабло, настороженно оглядел очередную темную улочку и махнул рукой в сторону близкого дворца. Принюхался, негромко зарычал, разобрав вдалеке шорох. – Грешников вон – толпы, что ни ночь, исповедуем и вразумляем по пять штук самое малое…

Он отвернулся и зашагал в сторону шума, поводя плечами и снова принюхиваясь. Прочие двигались чуть позади, внимательно следили за каждым движением рослого воина. По короткому указанию его пальцев двое метнулись в переулок направо. Оллэ отвернулся нехотя – ему пришлись по душе и молчаливый служитель, и его ночная охота на грешников.

Легкий ветерок пробежал по парку, шурша опалой листвой и прочесывая старчески-редкие зимние кроны деревьев. Оллэ дождался того мига, когда картина сложилась целиком из дуновений, дыханий и движений. Вскинул Абу на плечо, как мешок – и поволок к дворцовой стене. Утомленный дорогой южанин старался не сопеть, прикрывав ладонью нос и рот, кривился – но не возражал против унизительной, в общем-то, роли бесполезного груза…

Оллэ в два движения взлетел на стену, глотнул ветра с реки, холодного и терпкого, как стоялый сидр. Шершавого, пахнущего вчерашним уловом и свежей смолой подновляемых лодочных днищ. Прыгнув вниз и поймав сползшего следом Абу, сын шторма окунулся в омут теней вялого виноградника, обрамляющего ближнюю дорожку. Переждав обход стражи, Оллэ танцующим шагом двинулся сквозь густые сети древесный теней, уклоняясь от всех ловушек ночи: не шуршали под ногами сухие ветки, не скрипели камешки, не вскрикивали бдительными дозорными ночные птицы.

Миг, когда родной ветер сделался вял и неотзывчив, Оллэ ощутил остро, всем своим опытом старейшего из нэрриха. Он с интересом изогнул бровь, замер, вслушиваясь в ночь. Без колебания отпустил западный ветер, довольствуясь лишь трепетом листвы и общим движением воздуха. Поставленный в траву Абу заинтересованно огляделся, щуря слепые в ночи человечьи глаза. Оллэ приобнял ученика за плечи и показал направление, достойное внимания. Замер, выжидая.

Через парк крался еще один сын ветра, он желал остаться для всех людей – невидимкой. Опыта ему едва хватало, зато азарта и усердия имелось в избытке. Иногда коварные ветки цеплялись за ворот или рукав, драли нитки, наматывали на тонкие суставы сучьев – впрок, для внимательных сторожей королевского дворца. Нэрриха забывал об осторожности, останавливался, шипел. Сквозь зубы ругался – и распутывал нитки, и обламывал ветки, отнимая у парка следы своего пребывания. Вспоминал об осторожности, смолкал – и снова крался, все ближе к дворцу, к затененной площадке под широко распахнутым окном второго яруса.

– Под пологом дивных ресниц… волнуется мира дыханье, – едва слышным шепотом выдохнул нэрриха. – Испивший хоть раз этот яд… вовек не избудет страданья… Аше!

Абу едва не споткнулся, дернулся вперед и виновато повел руками, пойманный Оллэ за шиворот. Сам сын шторма ничего нового для себя в происходящем не обнаружил – и потому принял сказанное спокойно. В окне мелькнула тень, и пылкий поклонник, воодушевленный дыханием, для него понятным, как лицо или запах кожи, затоптался под окном, сунул за пояс стебельки нескольких цветков – и стал ощупывать старый узловатый стебель виноградника, пришептывая похвалы красоте и обещания верности еле слышно и уже без рифмы.

– Да, я твой раб, у тебя есть право требовать всего, чего угодно, так потребуй, я исполню с величайшим рвением! Кто знает, скоро ли он вернётся, а я прямо теперь тут, рядом. Ты молода, он поймет. Ты не создана для одиночества, о Аше…

– Х-гм, – звучно прокашлялась королева, старательно и неподвижно молчавшая до сих пор, укутанная плотной тканью так, что для неопытного нэрриха её дыхание осталось тайной. – Вот скотина! Лезет в одно и то же окно что в сознании, что без оного. Правильно Бертран говорил: оттяпать лишнее… Хотя лишнее у дурака – не башка, не-ет… Он сейчас, как и в прочее время, не башкой думает.

– Ваше величество? – поразился нэрриха. Руки ослабли и отцепились от винограда, Вион с изрядной высоты рухнул на спину, неловко и болезненно.

– Моё, бес тебе в ребро… – хмыкнула королева, скинула ткань с головы и прошла к окну. Перегнулась в сад, добавила громко и весело: – Аше! Я желаю получить полный кувшин воды из источника святого Аввы. Обеспечь.

Серебряный кувшин полетел вниз прицельно, брошенный не королевой, а её охранницей – и клюнул ухажера в темечко. Тот страдальчески охнул. В окне захихикали на два голоса, вполне довольные чисто женской местью.

– Вы идти куда сказала женщина вождь, – важно велела Аше на наречии Эндэры. – Вы быстро бежать, совсем быстро! Воду нести. Нога тут, нога там.

– Во-во, чтоб он лопнул, – продолжала развлекаться королева, разжигая лампаду. – Трутень недодавленный! Лезет и лезет за медом в одно и то же