– Не нас, сирот, Шемяка, а собя, злодей, в сердце поразит, – сурово сказала Ульянушка. – Животом пред Богом, Иуда, поплатится. Ад-то по ём, окаянном, давно плачет, ждет к собе не дождется.

– Истинно, – строго сказала Софья Витовтовна, желая прекратить разговор. – Димитрий-то сам на собя нож точит. Ну, пора нам. Пойдем на молебную. Господь лучше нас рассудит, чему и как быти…

После обеденной трапезы пришел ко княгиням Константин Иванович. Совсем поседела бородка его козлиная, ходит он пришибленный, озираясь со страхом. Всполошилась, глядя на него, старая государыня.

– Что, Иваныч? – скрывая свою тревогу, спросила она.

– Приведут государя сюды, – глухим, дрожащим голосом молвил дворецкий и не посмел больше прибавить из того, что знал.

– Пошто ж к нам приведут? – снова спросила Софья Витовтовна, не спуская глаз с дворецкого.

Замерла совсем Марья Ярославна, и все в покоях затихли, а дворецкий смотрел в землю и молчал.

– Не томи, Костянтин Иваныч, – чуть слышно взмолила Марья Ярославна.

Задрожала бородка у дворецкого, но все же не сказал он, что хотел бы крикнуть во весь голос от боли, а начал совсем о другом.

– Баили мне, – заговорил он наконец, – пошлют государя вместе с княгиней на заточение в Углич, в темницу, а тобя, Софья Витовтовна, в Чухлому зашлют…

Софья Витовтовна перекрестилась широким крестом и сказала громко:

– Милостив еще к нам Господь Бог: не разлучил мужа и жену. Может, и деток к вам пришлет…

Смолкла вдруг. Увидела в отворенную дверь, что по сенцам люди идут. Солнце в трапезной по стенам и по полу играет, и кажется, в сенцах темно, но сразу по походке узнала сына своего Софья Витовтовна и замерла. Видит, не сам он идет, а ведут его. Вот до дверей довели – и вошел в трапезную великий князь, простирая руки вперед, как слепец. Кафтан изорван на нем и в крови, а шапка ушастая, малахай татарский, глаза закрывает.

Тишина в трапезной – дыханье слышно людское, но Василий Васильевич в безмолвии ясно людей чует. Понял, куда привели его, и, сняв шапку, стал креститься.

Окаменели все, как увидели, что у великого князя вместо глаз кроваво-багровая кора спеклась и лицо все опухло. Слышно было, как застучали громко зубы у Марьи Ярославны, и вскрикнула вдруг она, будто ножом ей в грудь ударили:

– Ва-асинька, Васинька-а мой!..

Бросилась к мужу, но упала без памяти у его ног, как мертвая. Ощупью нашел ее Василий Васильевич, поднял на руки и с подбежавшей Софьей Витовтовной и с дворецким отнес на скамью пристенную и сел рядом. Обнимал, целовал он княгиню свою и плакал молча, немой словно. А рядом с ним, схватившись за его плечи, забыв всю гордость и силу свою, билась в рыданьях старая государыня, причитая, как женка посадская:

– Сы-ы-но-очек, свет ты мой, сыно-о-очек! Что о злодеи с то-обой соде-еяли-и…

И непонятное Василию Васильевичу творилось с ним. Затихали его боли душевные, и тоска его запросила слов. Ни жены, ни матери, ни даже солнца, что в глаза ему прямо светило, не видел он, но сердцу все теплей и теплей становилось, будто и сердце ему, как и лицо, ласкало незримое солнце. Удержал он слезы и, обняв свою мать, сказал громко:

– Наказуя, наказа мя Господь, но смерти не предаде. Да буди, Господи, воля Твоя!

После ужина ушли Шемякины приставы спать в хоромы княжичей, а на дворе и у входных дверей в хоромы Софьи Витовтовны стражу поставили. Ушли и все слуги в подклети, осталось одно великокняжье семейство.

Обе княгини молчали, говорил только Василий Васильевич, о сестре Марье спрашивал, о воеводах и боярах своих. Отвечала Софья Витовтовна, а Марья Ярославна лежала беспомощно на пристенной лавке, положив голову на колени мужа. Он тихо и нежно гладил руку ее, а она, сомкнув крепко ресницы, боялась на него взглянуть.

– Сестра твоя с мужем засланы злодеем, куда – неведомо, – ровным глухим голосом рассказывала Софья Витовтовна. – Одни бояре твои разбежались, другие пойманы, а разграблены все до единого. Слуги наши доводят, что прочие дети боярские и люди всякие челом били Шемяке, и привел он их к крестному целованию.

Старая княгиня помолчала, шевеля сухими тонкими губами, словно шептала про себя о чем-то, и продолжала вслух:

– Сам знаешь, что люди малодушны и живота ради да именья своего кому хошь крест поцелуют. Токмо един воевода твой, Басёнок, не восхотел ворогу твому челом бить. Повелел возложить на него Димитрей железы тяжкие и за стражей держать.

– Знаю сего слугу своего – не предаст государя он, а и железы не в страх ему. Храбр вельми и хитер в ратном деле Басёнок.

– Истинно, сыночек, – оживившись немного, отозвалась Софья Витовтовна. – Костянтин Иваныч довел мне вчера, что с приставом своим бежал Басёнок-то в Коломну и лежит там по приятелям своим скрыто, сносясь со многими людьми втайне для-ради твоего спасения…

Задрожали руки у Василия Васильевича, и не мог он от радости слово вымолвить.

– Виноват яз пред Господом, – сказал он наконец, – но не оставляет он меня Своей милостью. – Помолчал он и воскликнул в горести великой: – Матушка моя родимая! Неразумен яз, гневлив и скороверен! Но в муке сей, очи мои телесны загуби, отверз мне Господь очи духовные… Мати моя! Коли угодно будет