Василий Васильевич смолк от волнения, но, овладев собой, громко заключил:

– Ин будь, сынок, по-твоему, коли сие для-ради пользы государству, для-ради его крепости.

Великий князь запотел от усталости и, отерев лоб, бессильно откинулся на подушки.

Двадцать третьего марта ужаснулся народ на Москве от казней невиданных, которые на льду Москвы-реки происходили. Содрогнулись все от воплей и криков истязуемых, от крови людской, что лилась в изобилии, алея страшными пятнами на снегу и на льду реки. Пошло в народе роптание, что-де грешное дело государи свершают в канун Благовещенья – людей казнят, да казнят казнями, на Москве невиданными.

Дошел этот ропот и до хором княжих, до княгинь дошел через слуг дворских, и замерли все в страхе и ужасе, а Марьюшка бросилась к Ивану в покои его, но у дверей оробела вдруг и остановилась. Потом отворила двери неслышно и вошла. Видит, Иван на коленях стоит перед кивотом и шепчет громко, истово крестясь:

– Прости мя, Господи, грешного! Прости мя, Господи, за муки их! Не для-ради злобы и гнева сие, а для-ради блага всея Руси, Господи…

Кланяется земно Иван, ниц на полу простираясь, встает опять на колени и снова шепчет то же самое с болью душевной… Страшно вдруг стало Марьюшке, страшней рассказов дворских о казнях, и, не выдержав, крикнула она громко:

– Иване!..

Вздрогнул Иван, вскочил на ноги и оглянулся. Марьюшка бросилась к мужу, протянув руки, но, взглянув в глаза ему, обмерла вдруг и упала у ног его.

Взволнованный и встревоженный, Иван поднял ее, как перышко, и посадил осторожно на пристенную лавку рядом с собой, обнимая и лаская ее. Но у Марьюшки, словно у мертвой, падали руки, не держался стан и свисала голова то в одну, то в другую сторону. Ужас охватил Ивана.

– Марьюшка, Марьюшка… – в отчаянии повторял Иван, нежно прижимая ее к себе. – Неужто сие за грехи мои?! Господи, прости мя…

Но вот Марьюшка оживать стала и, не открывая глаз, но слушая ласковые слова, доверчиво, по-детски прижалась к мужу.

– Марьюшка, жива ты! – радостно воскликнул Иван. – Цвет ты мой благоуханный, радость моя! Пошто так с тобой содеялось?

Губы Марьюшки задрожали, и она прошептала, вздрогнув всем телом:

– Очей твоих испужалась…

– Очей моих? – с удивлением и недоверием спросил Иван. – Пошто ж ране ты не пужалась? Ну, погляди ж на меня.

Марьюшка нерешительно взглянула на Ивана сквозь ресницы и, вдруг широко раскрыв глаза, улыбнулась ясной, веселой улыбкой.

– Ты такой, Иванушка, каким всегда со мной, – молвила она ласково и прижалась щекой к бородатому лицу его.

На другой день, после утренних часов, еще до завтрака, призвал к себе Ивана Василий Васильевич.

Войдя в опочивальню, Иван увидел, что отец совсем ослаб. Лицо его осунулось и потемнело, а волосы как-то необычно прилегли, словно прилипли к голове.

– Будь здрав, государь, – тихо сказал Иван.

– А, сыночек, – слабым голосом ответил Василий Васильевич, – садись подле меня.

Замолчав, он задумался и двигал бровями, словно что-то вспоминал.

– В одной святой обители, – заговорил он тихо, – в какой – запамятовал уж, некий старец жил, имя его Христофор было. Беседу он имел со мной о государствовании. Из бояр он, а из каких – не помню, Иване, и постригся он еще не старым.

Василий Васильевич стал кашлять, содрогаясь всем телом. Отдохнув и отерев обильный пот, покрывший крупными каплями его лицо, продолжал:

– В давние времена сие было – еще свет божий не померк в очах моих. Токмо забыл яз совсем про слова его и ни единого разу не вспоминал их. Ночесь же, сна не имея, как бы сквозь дрему, монастырь оный и старца увидел и беседу с ним враз вспомнил. Господь на разум вложил мне беседу сию, дабы тобе довести о ней…

Великий князь слегка забылся.

– Что же старец-то сказывал? – спросил Иван.

Василий Васильевич вздрогнул и очнулся.

– Старец-то Христофор? – заговорил он снова. – А вот что: «Помни, – сказал он, – государство-то что конь. Спереди пойдешь – затопчет, сзади – залягает, а можно идти токмо вровень с конем… Умело им править…» Яз же завет сей нарушал, Иване. И вот оно, государство-то, и топтало и лягало меня, покуда яз вровень с ним не пошел…

Василий Васильевич смолк, продолжая о чем-то думать.

– А яз мыслю, – сказал твердо Иван, – не токмо вровень с конем идти надобно, а верхом сесть на него и управлять им твердой рукой.

Василий Васильевич слабо усмехнулся.

– Легко, Иване, сказать сие, – молвил он, – а как сесть? Сей конь-то с норовом: не захочет в узде ходить и сбросить может.

– Яз в седле крепко сижу, – живо отозвался Иван, – меня не сбросит! Уразумел яз, как на стремена ноги опирать и как поводьями править.

– Дай тобе Бог, – ласково произнес Василий Васильевич и, перекрестившись, добавил: – Ослаб яз зело, Иване. Хочу трут жечь у собя на хребте. Может,