А все едино – радость нам, сынушка!

Раскрылось само сердце Ивана, и вдруг вспомнил и оглядел он все детство свое, и юность, и всю любовь материнскую, которой овеяны они были, и понял он все. Узнал он любовь к детям, враз ее понял, но не умом, а чутьем каким-то особым.

Обнимая и целуя мать, обнимал и целовал он Марьюшку, и обе казались они одна с другой слитыми – обе матери.

– Ну оболокайся борзо, Иванушка, – торопила его Марья Ярославна, – поспешим отца порадовать.

Этот год зима стоит лютая, старики не помнят таких морозов трескучих.

Садоводы боятся, что яблони и груши вымерзнут. В Москве же беда – не все в ней обстроиться после пожара успели, а пожар-то был страшный. В октябре месяце, в двадцатый день, на девятый час ночи, загорелось внутри града, близ церкви Святого Владимира [156] у боярина Ховрина, и много погорело, до третьей части города. Натерпелось страху за этот пожар и княжое семейство, выезжать уж из Кремля собирались.

– Да помиловал Бог, – сказал тогда Василий Васильевич, а Иван рассердился.

– Коль хоромы да избы, – молвил он резко, – наподобие костров рубить будем, то и всегда гореть будем! Каменные хоромы надобно ставить, да не лепить их кучей, почитай, стеной к стене!

– Не дело ты баишь, – перебила его Марья Ярославна, – в каменных-то хоромах зябко и сыро. Как в них жить-то? Окстись, сыночек.

– Хорошо хоромы ставить, – упрямо возразил Иван, – и жить в них хорошо будет. Придет время – попробуем. Яз о сем давно думаю, все пожары вспоминаючи, какие с детства видел. Ныне же паки костров кругом наставили и еще в безрядии великом.

– Иванушка, – вновь перебила сына Марья Ярославна, – не забудь, утре-то все мы: яз и вы, дети мои, на отпевание мамки Ульяны пойдем, царство ей небесное… – Она перекрестилась и продолжала: – А сей часец подитко к Марьюшке – она у меня с Дуняхой пеленки шьет. Побеседуй с ней – молодки-то по первому разу рожать зело боятся. Утре-то мы ее не возьмем, не следует ей на мертвых глядеть. Ведь ныне вот уж к концу года время идет, январь уж, а по моему счету ей к к концу февраля рожать, а то и к самому новому году.

– Не пужлива Марьюшка, – с улыбкой ответил Иван, – а все же пойду к ней. Скучаю, матунька, без нее-то.

Подойдя к дверям покоев Марьи Ярославны, Иван услышал приятное пение в два голоса и сразу узнал нежный, хрупкий голосок Марьюшки и густой красивый голос Дуняхи.

Распахнув дверь, Иван увидел Марьюшку на пристенной скамье. Она обшивала края пеленки, но, увидя Ивана, отбросила шитье и кинулась навстречу мужу. Иван любовался ею, этой пышной, расцветшей сразу женщиной.

– Ладый ты мой! – воскликнула она, обнимая его. – Пошто долго тя не было?

– Будь здрав, государь, – поклонилась Дуняха и снова принялась кроить на столе детскую рубашонку.

– Здравствуй, Евстратовна, – ответил Иван, – а что вы пели тут? Баское такое пение-то.

– Княгинюшка твоя колыбельную учит.

– А ну спойте…

Марьюшка разжала руки и пошла на свое место вразвалку – тяжелая уж совсем была. Села, улыбнулась и молвила:

– Что ж, почнем, Евстратовна.

Дуняха запела, а Марьюшка потянулась за ней, как ручеек тоненький, выговаривая слова:

Марьюшка улыбнулась и, прервав вдруг пение, молвила весело:

– Яз, Иване, ежели сын будет, хочу его Иваном, по тобе, назвать. Евстратовна сказывает, что песню сию ране тобе пели.

Голубые глаза ее засверкали яркими радостными искрами, и, схватив за руку сидящего рядом мужа, она заговорила быстро и взволнованно:

– Дивно сие все, Иване! Дивно! Не было вот ничего, и вот он живет во мне. Ворочается он, толкается. Потом родится, закричит, заплачет, сосать будет, смеяться.

Иван задумался и, обняв Марьюшку, сам заговорил, размышляя вслух:

– Да, чудо сие непонятное мне. Не было его, а есть уж и будет. Увидит свет Божий глазами, услышит ушми, пойдет, заговорит, станет, как мы.

– А что о сем гадать-то, – вмешалась Дуняха, – Господом Богом уж так установлено. Споем лучше твоему Ванюшке. Ну, зачинаю я, княгинюшка:

За две недели до нового года, февраля пятнадцатого, служил сам митрополит Иона обедню в соборе у Михаила-архангела.

Окончив служение, владыка Иона, не снимая облачения церковного, взошел на амвон и, обратясь к молящимся, возгласил:

– Ныне, в лето шесть тысяч девятьсот шестьдесят пятое,[157] февраля в пятнадцатый день, в среду на Федоровой седьмице, егда начаша часы пети, родился великому князю Ивану Васильевичу – Божию милостию – сын, дороден и здоров, и наречен бысть Иван. – Владыко истово перекрестился и продолжал: – Возблагодарим же Господа Исуса Христа, его Пречистую Матерь и всех святых угодников московских