Он еще что-то хотел дополнить, но, видимо, язык не поворачивался, чтобы тайны семейные выдавать, и он воскликнул только радостно:
– Ох, и дружно живем, государь! Дай Бог всякому…
Иван смотрел молча несколько мгновений на счастливое лицо Данилки и, вдруг вздохнув, тихо спросил:
– А любил ты ее ране-то?
– Помог Господь, – весь сияя, сказал Данилка. – На той, что по душе была, на ней и женили. Ей я тоже хотенным был. Говорит все ныне мне: Господь- де ее молитвы услышал. – Данилка рассмеялся тихим довольным смехом.
Иван протянул руку другу своего детства и ласково, от души сказал:
– Ну дай Бог, Данилушка, навек тобе сие счастье.
Когда Данилка целовал опять ему руку, потемнел уж лицом Иван и спросил вполголоса:
– А как Дарьюшка?
– Худо, – печально ответил Данилка, – постыл муж ей. Плачет она все, убивается невесть о чем…
Губы дрогнули у Ивана, и сказал он совсем тихо и грустно:
– Поведай ей, что помню яз ее. Помню…
Иван отвернулся от Данилки, обратясь к Илейке, произнес громко:
– Илейка, к бабке в обитель поедем, коней приготовь и другую одежду. Дорожное-то яз все сыму, оболокусь во все московское.
Илейка вышел, Иван быстро схватил Данилу за руки и, притянув к себе, сказал ему на ухо:
– Передай ей, Дарьюшке-то, помню яз все, век не забуду ее, век.
Голос Ивана задрожал. Отвернувшись от Данилы, сделал знак он, чтобы уходил тот, и, подойдя к окну, крепко ухватился за подоконник. Не мигая, смотрит он в синее зимнее небо, а по небу быстро несутся, розовея от заката, легкие тучки и мчатся из дали в даль. И растет тоска в душе Ивана, будто все радости уносят с собой мимо бегущие тучки…
Бабку Иван застал в ее келье за сборами в церковь к вечерне.
Ульянушка обряжала Софью Витовтовну, ныне инокиню мать Синклитикию. Обернувшись к вошедшему Ивану, Ульянушка всплеснула руками и вскрикнула от неожиданности.
– Господи боже мой! – бормотала она, захлебываясь от радости. – Приехал Иванушка, приехал!..
Бабка медленно повернула голову, и глаза ее зажглись и засияли, освещая бледное, сморщенное лицо. Иван, видя ее в полном монашеском облачении, не знал, что делать и как с ней поздороваться. Он стоял, улыбаясь, но ему становилось грустно: одряхлела как-то сразу Софья Витовтовна.
– Любимик ты мой, – вдруг звонко, по-прежнему, сказала она, – иди ко мне!.. – Бабка обняла его, поцеловала и, перекрестив, снова поцеловала. От нее пахло свечным воском и ладаном, и от этого запаха почему-то подумалось Ивану, что умрет скоро бабка. Горькая жалость прошла по его сердцу.
Отвернулся он к мамке своей и сказал с печалью:
– Здравствуй, Ульянушка!..
Пока целовала она ему руку, спросил:
– Что ж, ты келейницей у бабуньки стала?
– Келейницей, келейницей, – затараторила Ульянушка. – Как нитка за иголкой, я за государыней своей: ране в Чухлому и Карго-поле, потом в Москву, а ныне и в монастырь вместе с ней, а там и на тот свет за ней следом пойду, до смерти самой служить ей буду.
– Иди-кось к вечерне одна, Ульяна, – прервала ее Софья Витовтовна, – мне со внуком побеседовать надобно, потом приду, недолог разговор-то у нас будет – не нарушу правил обители.
Когда Ульянушка вышла, бабка села на скамью и сказала Ивану:
– Сядь и ты. Сказывай, как с Шемякой? Ну да по лицу вижу, ушел он от рук ваших. Не помог Господь, прогневали его.
– От битвы уклонясь, – сурово ответил Иван, – бежал злодей к Новугороду неготовыми дорогами. За Двиной прошел к Онего-озеру. Все же вборзе конец ему будет.
Бабка чуть усмехнулась, подумала о чем-то и сказала неожиданно:
– Ну-ка стань на колени, благословлю: оженят тя скоро, а на свадьбе яз не буду – устала от всего мирского.
Вставая с колен, посмотрел Иван опять в лицо бабки и вновь подумал о ее смерти.
– Бабунька, – сказал он дрогнувшим голосом, и ее жалея и себя, – худо нам без тобя.
Он замолчал, а бабка смотрела на Ивана и ждала, что он еще скажет.
– Бабунька, – продолжал Иван, – не гоже такой свадьбе быть. Дитя она, жердочка тонка, а яз мужик совсем.
Софья Витовтовна острым, испытующим взглядом посмотрела на него и быстро молвила:
– Грех-то Адамов познал?
Иван понял, покраснел до корней волос, но ничего не ответил.
