на разор хозяйское добро!..»

– Ишь, аспид! – негодует молодой совсем парень. – Мы его и не спросим. Не татарам же будет жалиться. Им, толстобрюхам, хошь все пропади, им бы токмо самим хорошо было.

– Своя рубашка, чай, ближе к телу-то!

– А мы вот им крапивы под рубашки-то! Повертятся у нас, анафемы…

– Попомнят! Им у сирот взять – тьфу! С мясом рвут! А от собя оторвать – и гнилую веревку от лаптя им, вишь, больно.

– Они, богати-то, свое лишь ведают. С ними и спору нет…

– С ними и на суде сладу нет, не токмо на миру…

– Богатому на суд – трын-трава, а бедному – долой голова!

– Будя, – твердо молвил Ондреяныч, – из-за них не погибать же христианству. Ежели мы и свой сиротский хлеб не жалеем, то и их жалеть не будем.

– Что и глядеть-то на чертей, – прогудел опять из тьмы злой голос. – Не хотят добром – захотят под ножом! Не погибать же из-за них от татар.

– Он, татарин-то, сам не сожрет, а коню отдаст! А мы вот и коню не дадим!

– Без коней-то и воевать им нельзя…

– Не токмо воевать, а и в Орду не вернутся…

Разговор обрывается. Затихают все, ждут, что Ондреяныч решит. Уважают его все, бывалый он, Ондреяныч-то. Он и по-татарски хорошо разумеет, и в Орде не раз бывал, и подолгу живал там с юных еще лет.

– Православные, – продолжает Ондреяныч, – бают кругом, что государь наш идет уж к нам с великой силой. От отцов духовных я слышал. Да и кругом о том словно в трубы трубят, а народ-то со всех сторон сам спешит к государям своим. Айда и мы все князьям нашим навстречу. Семьи свои тут, в Даниловом, оставим, а сами пойдем. Бают, из Сергиева монастыря на Москву он двинул с войском.

– Айда, айда! – закричали сироты. – Айда сей же часец к Напрудьскому, туды, бают, и из других монастырей идут.

– И мы пойдем, – сурово сказал Ондреяныч, – токмо ране все поля круг Москвы спалим! А потом поведу я вас к государям нашим. Пока же нужней мы тут. Ныне вот через Кудрино пойдем – Третьяка жечь. Туточка я все дорожки, все угорья и ложбинки ведаю, пройдем вражками большими и малыми, рощами и дубравами. Обойдем станы татарские неслышимо и незримо для поганых.

С охотниками у Максима Ондреяныча был и сынишка его Емелька, семнадцати лет.

– А мамке про то сказывать? – спросил он у отца.

– Хлеба возьми токмо. Через день-два, мол, вернемся, а боле ничего не сказывай. Ну, робята, – обратился к мужикам Максим Ондреяныч, – бери хлеб, ножи да ослопы и айда!

Через час вышли все в поле и начали красться к Москве-реке, а июльская ночь – безлунная, темным-темная, хоть глаз выколи. И звезды видно, и Млечный Путь жемчугом переливает, а по земле – ничего не видать.

– Токмо бы нам ордынцев обойти, – шепчет Ондреяныч, – не глазами, а ушми глядеть нам надобно. Вперед я пойду, а вы за мной, как нитка за иглой. Шагу не отставай.

Перейдя Москву-реку через «живой мост»,[118] вышли они к сельцу Киевцу, [119] прокрались потом вдоль речки Черторыя,[120] что, впадая в Москву-реку, бежит по дну глубокого оврага, прошли до устья малой речонки Сивки.[121] От засухи речонка совсем почти пересохла. Перешли ее вброд, а воды в ней было ниже колен. Тут Ондреяныч повел охотников-сирот вверх по крутому краю оврага на дорогу в Кудрино, к усадьбе богатого гостя Вавилы Третьяка. Тут же, за овражком, станы татарские начинаются. Собрал всех вокруг себя Максим Ондреяныч и шепчет:

– Слышь, как татарове, словно в улье, гудят. Велики станы-то. Спят окаянны, а шум-то и гул токмо от стражи их да от коней и верблюдов. Со всех сторон такими станами Москву обложили. Мы, робята, кустами поползем. Хошь и темна ночь-то, а лучше кустами. Держись друг за друга и ко мне ближе. Без меня заблудитесь…

Они поползли меж кустов по краю овражка. Вчера еще днем все здесь места высмотрел Ондреяныч, все наметил – куда и как идти. Собрал опять своих охотников поближе и опять в уши им шепчет:

– Сей часец вот кусты кончатся, снимемся все мы скопом и айда бегом. За мной все бегите. Посвищу, когда будет надобно. На дорогу выбежим, а там рощица есть и снова овраг. С пещерой овраг-то. Зарос весь, камни в нем, а берега круты. Коням нет ходу…

Хотя и знает хорошо эти места Ондреяныч, а все же боится, тревожится сильно. Идут они крадучись, а где и на брюхе ползут. Вот и кустов нет – значит, тут поле перебегать.

– Тут вот перебегать, – шепчет он сиротам, – а кто знает, так ли оно все, как днем-то было. Ну, а не так будет, побежим все едино! К пещере побежим, тамо схоронимся, боле некуда. – Он замолчал, не решаясь сам, что ему делать, вспотел даже от волнения, но потом успокоился. Перекрестился и молвил чуть слышно: – Кстись, робята, да готовься. Ну помоги, Господи! Бежим!..