как Василий Васильевич позвал Васюка, остановив сани. Остановился и весь отряд.

– Тут я, государь! – крикнул Васюк, мигом соскакивая с коня. – Что изволишь?

– Дай мне квасу, а лучше, – передумал Василий Васильевич, – воды ключевой, ежели мы в поле. Аль из колодца, ежели близ села мы.

– Сей часец, государь! – крикнул Васюк. – В селе Капустине стали мы, тут колодцев много.

– Стой, – перебил его Василий Васильевич, – за водой ты пошли конника – пущай похолодней, прямо в ведре принесет. Сам же кликни мне, кого найдешь из боярских детей – яз послать хочу дозорных.

Когда к Василию Васильевичу подъехал молодой сотник, Васюк по знаку Ивана приблизился к нему.

– Что приказывает государь?

– Дозор наряжать, – ответил Васюк и, поклонившись молодому государю, стал конь о конь с другом своим Илейкой.

– Забыл яз за хлопотами сказать, – молвил он печально. – Кузьмич-то, Дуняхин отец, Богу душу отдал, царство ему небесное.

Илейка снял шапку и, перекрестившись, спросил дрогнувшим голосом:

– А что с ним было?

– Да ништо не было. Запрягал, вишь, впервой молоду кобылку, а она и лягни его. Ногой в подложечку, супротив сердца угодила. К вечеру и помер…

– Царство небесное, – сказал Илейка и вдруг, смущенно улыбаясь и отирая слезы, добавил: – Тивуна-то своего покойник хлыщом звал…

Палит июльское солнце. Над полями и дорогами, куда неотрывно глядят сторожевые с кремлевских стен, дрожит, будто струйки воды, раскаленный воздух. От каменных стен пышет теплом, как от печки. Жарко, душно, а в небе ни облачка. Словно вымерли вокруг Москвы все посады. Убежали люди кто куда. Одни в Кремль схоронились, другие – за стенами окрестных монастырей, а иные просто по лесам разбежались. Да и в самой Москве тихо и безмолвно, хоть от беженцев и яблоку негде упасть. Затаился народ в страхе и трепете. Татар ждут…

В первом часу дня дозорные, глядевшие через Заречье в сторону Серпухова, где путь в Золотую Орду идет, заметили, как из дальних лесов стали выскакивать конники татарские. Взбивают кони желтую пыль, и вот все дороги, луга и поля хлебные зачернели всадниками. Как саранча, налетают татары, и запели на стенах боевые трубы тревогу.

Оцепенело все в Кремле на несколько мгновений, но вдруг все – и воины, и горожане, и посадские – ринулись к воротам, к стенам градским. На стенах пушки и пищали пушкари готовят, стрелки с луками и самострелами у стенных окон засели.

Горожане и посадские люди огонь на стенах разводят – воду и смолу кипятить начали, чтобы поливать со стен осаждающих, а над воротами на стрельницах камней и бревен наложили, чтобы на врага сбрасывать…

На улицах заголосили девки и бабы: молятся, причитают, созывают детей, как наседки. Гул повсюду катится:

– Татары!.. Татары!..

– Спаси, Господи, и помилуй!

– Наказал Господь нас, грешных!

Ближе и ближе скачут ордынцы, вот разлились реками по улицам посада с криком и визгом. Топот коней гудит по всему посаду, со всех концов поползли черные клубы дыма, а местами забились уж красные языки пламени.

– Жгут, окаянные! – несутся по Кремлю отчаянные крики женщин. – Все добро на дым пущают, поганые!..

Сорвался сразу ветер, раздувает пожар, уж охватывает дым и огонь стены кремлевские, и стоит Кремль словно среди костра. Татары же со всех сторон приступают: ставят лестницы у стен, бьют бревнами в двери ворот у башен. Русские льют со стен кипяток и горящую смолу, сбрасывают камни и бревна. Но бой сам собой стихает: дым, едкий и горький, ест глаза до слез и дыханье захватывает, ходит черными тучами вдоль стен, через стены, как тучи, переваливается и наполняет кремлевские площади и улицы.

Задыхаются люди, а огонь шумит на ветру, как буря, жжет и палит воинов на стенах, да и татар и коней их печет не меньше.

– Думают нас из Кремля, как сусликов, выкурить, – говорят русские воины, – а собе еще боле истомы огненной содеяли.

Бегут проклятые ордынцы от стен подальше, а на стенах становится все жарче и жарче. С пожарищ так палит огнем, что начинают внутри Кремля дымить деревянные кровли и гульбища на княжих и боярских хоромах. Дымят и загораются церковные крыши. Искры, сажа и горящие головни взметываются порывами ветра и перебрасываются из посада через кремлевские стены, и страшнее эта огненная осада татарского приступа. Все, кто не у стен и башен, все мужики и женки стоят с ведрами вдоль улиц, на крыльцах и взвозах, на гульбищах и крышах: или воду из колодцев черпают, по бочкам и кадкам ее разливают, или горящие головни заливают и дерево всякое, что дымить начинает…

Страшно во граде горящем, а горящим в осаде – еще страшней. Но ненависть к татарам придает людям силы.

– Лучше смерть, – выкрикивают то там, то тут, – лучше смерть, чем татарский полон!..

Догорают постройки в посадах и слободах, а на стенах все еще печет нестерпимо, да и сами стены горячие стали. Вокруг стен кремлевских – груды угасающих головней и догорающих бревен. Едкий дым дух захватывает, разъедает глаза так, что слезы бегут неудержимо.