падая на стол, стучат, будто кто-то изредка роняет на доску хлебные зернышки. Веет откуда-то холодом. Пламя свечей непрестанно колеблется, и тени на полу и по стенам, кажется, испуганно бегают, прячутся и появляются, словно боязливые и юркие мышата. Ивану становится не по себе, и, чтобы прервать неприятное молчание, он спрашивает о том, что первым приходит на ум.

– А так ли топки улицы в латыньских городах, – говорит он тихо, – и кладут ли помосты из бревен, как у нас в Москве?

Владыка улыбается, и на лице его тоже мелькают тени от свечей.

– Нет, Иване, – отвечает он негромко, – там нет ни топей, ни грязи не токмо в городах, но и на дорогах. Камнем там дороги убиты везде, а во всех градах помосты на улицах из жженого кирпича. Во Флорентии же все площади и почти все улицы не кирпичом даже, а плитами каменными мощены. На площадях же фонтаны, сиречь источники воды, яко родники бьют. Родники же сии от малых речек, что по трубам от рук человеческих ко градам пускаемы.

– Может ли быти? – дивился княжич. – Как же сие творят?

– Заключают ближний от града ручей али речку малую в трубу, из камня или кирпича сложену. Оную же трубу, на столбах ли каменных, по стене ли, ведут ко граду, а там малыми трубами пропускают воду от нее на площади, к фонтанам. – Владыка придвинул к себе чарку с заморским вином и стал прихлебывать маленькими глоточками. – По-иному у них все, Иване, – продолжал он. – Зимы не бывает совсем. Снегу и мокрети осенней или весенней тоже нет. Зимой токмо дождей больше, а так сухо и тепло всегда. Помню аз, в ноябре было, на Святого Прокопия. У нас-то бают: «Прокоп по снегу ступает, дорогу копает», а у них – цветы еще кругом цветут, розаны в садах благоухают.

Отец Авраамий помолчал и стал рассказывать, как накануне Святого Прокопия, в день праздника Введения во храм Пресвятыя Богородицы, увидел он впервые мистерию, знаменитое представление об Адаме. Медлительный голос отца Авраамия среди тишины звучал по-особому, словно вытекал из полумрака трапезной, и снова сливался с бегущими повсюду тенями. От этого все, что говорил он, будто рисовалось перед глазами Ивана. Он видел и ограду церковную, мощенную каменными плитами, и Бога Отца, каким пишут Его на иконах. Бога изображал дьякон, и бог мог выходить только из церкви и уходить туда же обратно…

– На церковном дворе, – говорил владыка, – на возвышенном месте изображен был рай, в коем пребывали Адам и Ева. Место сие было огорожено, а на изгороди кругом, до самой паперти церковной, висели ковры и завесы. За сей оградой вижу аз, ходит Адам в алом летнике и Ева – в белом. Токмо главы и плечи их видно. Посреди же рая древо возвышается – древо познания добра и зла. Убрано древо сие дивными яблоками и другими плодами и цветами, и сама ограда райская в зелени вся и в цветах благоухающих… О, сколь чудно и дивно было сие видение, о, сколь хитро сие деяние!

Княжич Иван слушает, не отводя глаз от владыки. Он давно знает из Библии о дьяволе-соблазнителе, проникшем в рай в виде змея. Он знает, что Бог запретил Адаму и Еве есть плоды древа познания добра и зла; он знает, что был нарушен завет Божий на погибель всему роду человеческому. Но теперь он видит это словно воочию, и дрожь проходит по телу.

– Вот из-за ствола древа ползет по дебелому суку сатана во образе змеевом, – тоже волнуясь, говорит владыка, – и Еве шепчет змей, указуя главой своей на висящий подле него плод зрелый: «Вкуси сего, Ева, и дай ясти Адаму, и будете оба равны во всем Создателю вашему…»

Слушает княжич дальше и будто сам видит, как колеблется Ева, но змей ближе спускается к ней с древа, обольщая речами. Подошедший к Еве Адам отказывается вкусить от запрещенного плода, но Ева срывает яблоко и съедает половину.

– Человек не знал ничего подобного, – восклицает она, – глаза мои все теперь видят, словно я Бог всемогущий! Ешь и ты…

– Я тобе верю, – говорит Адам, – ты подруга моя…

И вот совершается непоправимое зло для всего человечества. Адам съедает вторую половину яблока, но он тотчас же познает всю глубину греха своего и, склоняясь, скрывается за оградой рая и снова показывается из-за нее, но одетый уже в листья, сшитые наподобие рубахи, рыдает, горестно плачет…

Княжич Иван взволнован, и в ушах его звучит знакомый плач Адама, не раз им слышанный в Москве от нищей братии, от калик перехожих:

Потрясенный и взволнованный, Иван не может сразу понять, почему отец Авраамий стремительно встает из-за стола, а в дверь входят люди.

– Ну что? – спрашивает торопливо владыка, благословляя вошедших. – Что повестуют воеводы?

Радостные, светлые лица вестников уже дают ответ на вопросы.

– Токмо пригнали, владыко, – кричат вестники, двое боярских детей, прискакавшие от воеводы Беззубцева, – коней, почитай, загнали!

– Бегут татары, яко бесы от ладана!.. Сей часец в Москву надобно…

Вестники пьют с жадностью поднесенный им мед, заедая кусками пирога с кашей. Владыка терпеливо ждет, пока они прожуют, но Илейка, стоя в дверях, не может сдержаться.

– Куды ж татары-то бегут?! – восклицает он. – Куды бегут-то?

– К Нижнему бегут! – громко отзывается один из вестников, доев пирог и запив его квасом. – И от Володимеря и от Мурома бегут, собаки!

– У села Рождественского[94] на Клязьме встретились с погаными, – продолжает второй вестник, – станом там они