сжалился.

– А коровушки-то у нас не будет, – вдруг заголосила Марфутка, вспомнив о телке, – полгода растила-холила.

– А ты хочешь, как у Оленки? – прошипел старик. – Забьют вот они Игнашку! Слышь, и крику у его нет – стон токмо. Ослаб совсем мужик-то. Станет, дура, вдовой, а вдова да девка-сирота – что горох при дороге. Кажный прохожий щипнет.

Смолкла женка, а Николка опять ласково улыбнулся старику и перевел глаза на кузнеца, словно гордясь отцом.

– Умен ты, Фектист, не знаю, как тобя по батюшке, – начал кузнец.

– Карпыч, – подсказал сын.

– Верно, Фектист Карпыч, – продолжал Ермила. – А вот наши дровни. Сади сюды сына-то. Подвезем. В вашем Макарове нам стоять с обозом велено.

– Сади, сади, дед, – заторопился кологрив. – Мы-то сами слезем. Слава Богу, доехали…

– А вы со своими возами ко мне, – ласково сказал старик. – Сколь их у вас, два, что ль? Три, баишь? Ну, и три не беда. Токмо сена у меня нетути. Солома одна. Вы ж двое не разорите нас: кисельку овсяного дадим, каши пшенной сварим с салом, только вот с хлебушком худо, с лебедой у нас хлебушко- то. Ну, да верно я боярину-то говорил, ловок я тетеревей, куропаток и прочих промышлять! Угостим дичиной…

Фектист Карпыч замолчал, поддерживая сына на возу и привычно шагая у самых санных полозьев. Однако молчать долго он не мог.

– Вот Николка-то мой женку свою жалел, – снова начал старик, – да и телушку-то жаль: на молоко надеялись. Сына я боле всего жалею. Посуди сам: один он работник, я ему токмо подсобник, силушки прежней нетути.

– А работай на всех, – слабо заговорил Николка, – всех прокорми! И князю дай, и боярину дай, и на попов и на монастыри отработай, да еще война тя зорит! Князи за столы друг с другом бьются, а нас грабят да полонят.

– Верно говоришь, – степенно отозвался кологрив, – все им отдай, а не дашь – изо рта последний кусок вырвут.

– А не вырвут, – крикнул кузнец, – батогами выбьют!

– Марфинька, – обратился к жене Николка, – беги-ка наперед в избу-то. Штец разогрей, снаряди, что ведаешь. Матушка, чаю, с детьми смаялась.

– Ложись, сынок, на дровни, – заторопился Фектист Карпыч, – лежа-то не упадешь. Я хлев для коней приберу, а кобылу нашу в закут отведу, драки бы коло нее у коней не было.

Фектист Карпыч махнул рукой, словно недоволен был своей говорливостью, и стариковской трусцой побежал вслед за Марфуткой.

– И пошто побегли они? – спохватился вдруг Ермила. – Намного ль они ране нас будут!

– А мы и половины дороги не проедем, – возразил Николка, – как они к самой избе и шагом поспеют. Напрямки пойдут, а мы в объезд. Макарово-то на той стороне, а берег-то, вишь, крутизна какая – на лошадях тут не въедешь. Нам же вон куда ехать, к мельнице самой! Тамо по плотине проедем, и берег тамо совсем низкой.

Ермила-кузнец и Федотыч, кологрив, обедали у Фектиста Карпыча. За столом сидели и хозяева с детьми, только одна Марфутка у края стола присаживалась ненадолго. Служила гостям она, подавая то шти, то кисель, то хлеб, то квас.

– Не ахти какая у нас яствушка, – сокрушалась старуха Евлампиевна. – А и то слава Те, Господи, что есть, а едим-то уже без маслица. Сальца есть малость, и за то Господа хвалим.

– Ништо, мать, – шутил Фектист Карпыч. – Глянь вот на стены-то: вишь, тараканов сколь у нас – стенка вся шевелится. К богатству, бают!

Старик рассмеялся, а Марфутка опять зашмыгала носом и, заикаясь, сквозь слезы прохныкала:

– К бога-а-атству… А телушку-то за-а-автра к боярину ве-ести…

Молча утерла слезы рукавом и свекровь, а Панька, девчонка острая, смекнув в чем дело, заревела во весь голос:

– Ба-а-бунька, де-е-едунька, не давайтя боярину на-а-ашу Черна-аву-у-шку… Не дава-а-айтя!..

Она соскочила с лавки и бросилась к печке, где в углу была привязана телка, обняла ее за шею и зашлась от рыданий.

– Ишь, лешие толстопузые! – не выдержал кузнец. – И так вон люди в избах курных, будто в мыльнях, живут, голодуют, а тут и телушку рвут, окаянные!

– Будя! – рассердился Николка. – Не реви, Марфутка! Панька, садись за стол… Будя, говорю! Мочи мне нет!

Бабы притихли, да и мужики замолчали. Ели без всякого разговора. Кузнец, доедая кисель с сытой, оглядывал исподлобья стены, прочерневшие до блеска от многолетних слоев сажи, и грустно следил, как синеватые волны горького дыма медленно уползали через щели неплотно закрытых волоковых окон. Тоска грызла ему душу, а сказать было нечего. Кологрив положил ложку, шумно вздохнул, перекрестился и сказал хозяевам:

– Спаси Бог за хлеб-соль.

Закрестились вслед за ним и другие. Ермила, истово крестясь на образа в красном углу, тоже поблагодарил хозяев. Марфутка вместе со свекровью убрала все со стола, поскоблила ножом его толстую дубовую крышку, где шти были пролиты. Старуха стерла со стола тряпкой и снова поставила на чистое жбан с квасом и деревянные ковши для мужиков. Бабы же отошли с ребятами ближе к печке – посуду мыть. Кур потом из сеней пустили в избу погреться, поклевать лузги просяной и овсяной, замешанной на помоях, что после обеда остались…