лесов, как он видел их в слюдяное окошечко кибитки… Но и это все понемногу ушло куда-то, меняясь и путаясь. Среди неразберихи этой представляются ему новые видения: и Переяславль-Залесский, и сад со щеглами, и Дарьюшка…

– Господи, Господи, – шепчет Иван, глядя на зеленоватую лампадку перед образами, – ничего яз не разумею! Пошто женят меня? Был яз один, пошто же мне дают девочку?

Сердце его бьется, как билось у щеглов и чижиков, когда он вынимал их из сети. И снова все становится для него неясным и непонятным, путается все, расплывается, и сон, как теплым одеялом, вдруг окутывает его с ног до головы, и все исчезает.

Много дней уж тянутся войска конные и пешие к Угличу, а за ними ползут обозы с припасами и военным снаряжением. Полки так многочисленны, а дороги так растоптаны людьми и конями, что обозные сани увязают в грязном снегу.

Дни становятся все длиннее и длиннее. Хотя еще морозит, но солнце сияет светлее и лучезарнее. Чаще улыбаются люди, перекидываясь шутками, греются, хлопая руками, и, соскакивая с возов, борются и толкаются.

Здоровенный Ермила-кузнец походя валит возчиков, катает их по снегу, орет от удовольствия и гогочет во все горло. Упарившись, сразу стих он, тяжело плюхнулся на ближайшие дровни и, сорвав с головы шапку, стал отирать пот с лица шершавыми руками домотканого азяма.

После смерти Бунко побыл Ермила некоторое время в Волоке Ламском, но, узнав о приближении князя Ивана можайского и о походе из Москвы Шемяки, побежал со своей набранной братией в Тверь, к великому князю Василию Васильевичу. Тут он, сам-пятнадцатый, принят был в обозную охрану.

– Что, укатали и медведя крутые горки?! – крикнул ему Федотыч, бородатый мужик из обозных кологривов.

– Уморился, – смеясь, ответил кузнец. – А что не побаловаться, когда наши Москву взяли, а Шемяка с князем можайским и от Волока бежали и от Углича! Задом к нам обернулись, да и зад-то не кажут – боятся, как бы их до крови по заду-то не огрели!

– Шемяка бежит, а углицки-то крепко в осаде сидят! Бают наши дозоры, в Угличе пушки у них есть.

– Ништо! – весело крикнул Ермилка, ероша рыжие кудри. – Возьмем град их! А ты вот скажи, где обозу нашему стоять велено?

– Пол самым Угличем, версты за полторы. Тамо, бают, деревнюшка есть с усадьбой боярской. Токмо боярин-то не живет в ней, а живет его тивун. Сам боярин, бают, токмо на охоту сюда приезжает.

Кузнец хитро подмигнул кологриву и весело добавил:

– Значит, пива и меду попробуем!

– А ты мыслишь – батогов там нет?

– Пошто батоги! – засмеялся Ермилка. Мы по-лисьи, с клюками разными содеем! Комар носу не подточит, как мы…

– Эй, вы! Куды прете? – закричали конники, выезжая из-за лесного поворота. – Нету тут проезда! Засеки здесь углицкие вои нарубили. Сворачивай направо!

– Да нам в Вырубки! – закричали мужики обозные. – В Вырубки, мил человек!

– Дозоры стоят в Вырубках! Вам сельцо Макарово приказано! Позадь идет Вырубков, малость влево. Сворачивай в просеку, прямиком в Макарово вопрешься!

– А боярский двор есть тамо, как в Вырубках?! – крикнул Ермилка.

– Ишь, у тобя губа-то не дура! – ответил конник. – Токмо в Макарове и есть, а в Вырубках опричь пяти изб ничего нетути.

Обоз свернул в просеку. Здесь путь не разъезжен, и сани, поскрипывая полозьями, легко скользят по крепкому снегу, бойко подхваченные лохматыми лошадками.

Утреннее солнышко стоит над самой серединой просеки, вспыхивает райками на крупных снежинках наста, блещет на снеговых шапках сосен и елей. Вот просека стала сворачивать влево, и вдруг где-то совсем близко взлаяли собаки.

– Эх, денек-то ясный какой! – воскликнул Ермилка. – Глаза слепит, ничего не видать против солнышка.

Но солнце на повороте постепенно отходило вправо, синеватые тени от верхушек деревьев, ломаясь на сугробах, тянулись поперек дороги. Вот обоз въехал совсем в тень, солнце спряталось за сплошной стеной леса, а впереди весело засияла широкая снежная поляна. Дорога, резко изогнувшись, пошла по небольшой речке, на правом берегу которой блеснул золоченый крест над маленькой деревянной церковкой.

– Макарово, надо быть! – весело оглянулся к Ермилке Федотыч. – Гляди, коло церкви-то! Усадьба, надо быть, боярска.

– Верно, – обрадовался Ермилка, разглядывая высокий бревенчатый частокол, из-за которого виднелись крыши амбаров, закутов, сараев.

– А там, – заметил кологрив, щуря от солнца глаза, – там вон и хоромы. Все крыши им по пояс, до горниц.

Боярские хоромы стоят почти посредине двора, поблескивая слюдой в окнах второго яруса. Видно и крытую лестницу с площадками, с точеными столбиками, с узорными решетчатыми перилами, что идет прямо к горницам, минуя подклети. Над деревянной кровлей на четыре ската чуть тянутся из дымницы сизые струйки. Ермила-кузнец нахмурил брови и сказал мрачно кологриву:

– Боярин, видать, здеся: вишь, дым, – поди, обед ему стряпают!