Что ж, в этом Папирус был с ним согласен.

— Он выглядит счастливым, — Флауи проницательно косится, но Папирус впервые не чувствует ревности при упоминании этого факта.

— Так и должно быть.

— И ты не возражаешь? — со стороны кухни доносится какой-то грохот, а затем — смех. — В смысле, он никогда не узнает, что именно ты сделал ради этого.

Папирус устало поводит плечом.

— Я сделал это, не чтобы он знал, а чтобы он был жив.

— Должно быть, ты его действительно любишь.

— А ты когда-то сомневался? — самодовольно ухмыляется Папирус. Флауи закатывает глаза, но улыбается тоже.

Они сидят в тишине ещё немного, прислушиваясь к звукам с кухни, пока Флауи не интересуется:

— Какой у нас план? Прошло уже несколько дней, может, пора двигаться дальше?

— Дай им немного времени, — отвечает Папирус, не глядя на него; мысленно он говорит «и мне тоже». — Мы все заслужили небольшую передышку, прежде чем снова бросаться в чёртово пекло.

— Я лишь спросил, только и всего, — Флауи вовсе не выглядит смущённым. — Просто, знаешь, мне иногда кажется, что ничего не изменилось. Что время — непозволительная роскошь, и каждая секунда промедления выйдет, в итоге, боком. Но потом я смотрю на Санса, на Фриск — на тебя, в конце концов, — и успокаиваюсь, ненадолго.

Папирус грубовато треплет его лепестки; Флауи морщится, но принимает эту неуклюжую ласку.

— Эй, расслабься. Мы уже сделали, что могли.

— Хотел бы я, — ворчит Флауи, исподлобья глядя на собеседника. — Почему ты такой спокойный, Папирус? Ты совершил практически невозможное. Ты, как ни крути, сумел победить Судьбу — зная это, на твоём месте, я был бы как на иголках.

— Отчего же?

— Горький опыт, — усмехается Флауи. — Мне трудно поверить в чудо. Любая моя попытка побороть Судьбу оканчивалась провалом.

— Значит, тебе просто не везло, — выговаривает Папирус, вставая с дивана. Момент он колеблется, глядя в сторону кухни, но в итоге всё же отворачивается к лестнице, решая не мешать. — Вот что я скажу: может, это просто затишье перед бурей. Может, ты прав. Но мы здесь, и я хочу насладиться покоем, пока возможно.

— Я понимаю, — Флауи выключает телевизор, намереваясь присоединиться к Фриск и Сансу. На лице его играет хитрая улыбка. — Тем более что Санс в порядке, верно?

Мгновение они смотрят друг на друга, не нуждаясь в словах.

— Да, — всё же говорит Папирус, улыбаясь тоже. — Это важнее всего.

Это единственное, что имеет значение.

***

На второй этаж крики снизу почти не доносятся, особенно когда Папирус закрывает за собой двери — сперва в комнату, потом в ванную. Тихо щёлкает замок; он вздыхает, отчего-то ощущая себя неимоверно усталым, и опирается о раковину, чуть наклоняясь вперёд.

Флауи прав. Нельзя вечно отсиживаться в доме, несмотря на то, что человек не выказывает недовольства. Несмотря на то, что Санс выглядит действительно счастливым и постепенно перестаёт шарахаться от любого резкого жеста. Нужно довести дело до конца, хотя Папирусу чуть ли не хочется выть от необходимости вновь вставать на тропу войны.

Он говорит себе, что всё хорошо. В этом мире Санс никогда не предаст его. Санс никогда не оставит его. Санс никогда не потеряет голос и никогда не умрёт... так ведь?

Отражение в зеркале смотрит на него прямым потухшим взглядом. Это всё ещё он, несмотря ни на что — как удивительно и как странно, это всё ещё он, хотя все вокруг стали другими. Папирус смотрит себе в глаза какое-то время, неторопливо размышляя об этом, пока внизу что-то не громыхает особенно сильно — за этим следуют торопливые шаги на лестнице, которые он узнаёт из многих других.

Скелет позволяет себе чуть наклонить голову, оттягивая плотно завязанный красный шарф, прежде чем отозваться на осторожный стук в дверь. Отражение смотрит на открытую шею почти без интереса, с каким-то мудрым смирением, и Папирус даже не вздыхает, отводя взгляд.

Он прекрасно знал правила игры, когда принимал их.

Шарф возвращается на место. Папирус неосознанно прижимает его к себе, открывая дверь перемазанному в муке, глупо и неуверенно улыбающемуся брату. Душа его пропускает удар, только вот он не знает, виной ли тому Санс или же...

Папирус дотрагивается до кромки шарфа, стараясь себя не выдать.

Он никогда не скажет, что под тёплой алой тканью зловеще притаился крошечный золотой цветок.