дымкой, — и осторожно, медленно-медленно, стягивает футболку, заставляя его поднять руки.
Он должен смотреть... не туда. Не на неотвратимо вспыхивающее лицо перед ним, а на кости, на рёбра, покрытые шрамами, должен искать следы ядовитых цветов, потому что девчонка умирала и... он не должен, в любом случае. Папирус позволяет тяжёлому вздоху вырваться из груди — это заставляет Санса вздрогнуть и зажмуриться, — а затем всё же фиксирует руки на его плечах, чуть наклоняясь.
Цветов нет. Он придирчиво осматривает каждый дюйм, сохраняя дистанцию, не дотрагиваясь до костей — но цветов нет. Нет ни в горле, ни на позвоночнике, ни на рёбрах — внутри или же снаружи. Нет на ключицах. Папирусу требуется всего пара минут, чтобы убедиться в этом, но тревога его окончательно гаснет, когда он позволяет себе взглянуть на спрятанную в грудной клетке душу: она трепещет там, слабо сияя синим, и Папирус рад, что они, всё же, скелеты — рассмотреть её сквозь просветы меж костями не составляет труда. Санс ощутимо напрягается, когда лицо брата оказывается совсем близко — он чувствует дыхание, оседающее на костях, — но повинуется лежащим на плечах рукам и остаётся на месте.
— Что ты делаешь? — всё же спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо; получается отвратительно.
— Неважно, — Папирус выпрямляется и, после секундного колебания, проводит по его щеке тыльной стороной ладони, прежде чем окончательно отстраниться. С душой брата всё хорошо: она, хоть и напуганная, всё-таки целая. Цветов нет. Папирус повторяет это себе, как мантру, пытаясь успокоить собственную душу — ему никак не удаётся поверить, что Санс жив и над ним больше не висит чудовищное проклятье.
Нужно сделать ещё многое, прежде чем окончательно выдохнуть, он знает. Не только довести человека до барьера, не только убедить Андайн, что нет необходимости забирать его жизнь, не только выжить на протяжении пути; нет, есть и другие, не менее важные вещи. Вроде того непонимания, что дрожит в глазницах Санса, вроде еле заметного движения его головы, слепо двигающейся вслед за скользнувшей по щеке рукой. Санс не улыбается, конечно, и не задаёт вопросов, чуть растерянно глядя снизу вверх, но Папирус замечает усилия, что тот прикладывает, пытаясь довериться — после стольких лет, это самое большее, на что он способен.
Что ж, он обещает себе поработать над этим. А пока Папирус наклоняется, чтобы помочь Сансу накинуть упавшую куртку и мимолётно сжать твёрдое плечо — это большее, что он может себе позволить.
Примечание к части
Эмм, я там кажется делила, чтобы меньше получилось? Так вот... вообще не меньше. Пам-пам, почти конец. Ещё эпилог добить.
>
Цвети
— Это удивительно, — тихо говорит Флауи, почти на ухо, отчего листья щекочут ему щёку, — то, что ты сделал — просто удивительно.
Папирус лениво кивает в ответ, отмахиваясь от стеблей. Они сидят на диване, бездумно пялясь в телевизор с выключенным звуком, и ни о чём, в общем-то, не разговаривают; только порой обмениваются какими-то оторванными от всего фразами. В кухне слышится возня, прерываемая хихиканьем Фриск и низким голосом Санса: они что-то заговорщически шепчут, изредка выглядывая в гостиную. Папирус скрещивает пальцы, надеясь, что их сюрприз будет хотя бы наполовину съедобен — Санса к плите подпускать нельзя, — но не мешает веселью.
Ему нравится видеть брата таким: расслабленным, самозабвенно отдающимся глупым играм, в которые его втягивает человек. Признаться, он не переживал насчёт того, поладят они или нет, хотя первый день Санс старался держаться подальше от неё. Однако любопытная девчонка ходила за братом хвостом, очевидно, распознав в нём более дружелюбного союзника, и на следующее утро Папирус уже застал их смотрящими шоу Меттатона в обнимку: Санс чуть было не подскочил, когда заметил его, вышедшего из-за угла, и виновато улыбнулся, как бы говоря «ничего не поделаешь».
