драгоценную душу. Они могли бы быть свободны сейчас — так он думает, — но Санс пошёл на поводу эмоций. Он развеял её душу, расколол на части с помощью магии, лишив их шанса выйти на Поверхность. Когда Папирус спросил, почему он так поступил, брат уже не мог ничего сказать; он лишь поднял руки: «не с её душой».

Чёрт бы знал, что это вообще значило.

— Я не буду делать тебе одолжение, — говорит он, глядя прямо ему в лицо. — Ты сделал свой выбор, когда помог человеку. Теперь я делаю свой. Санс, я был достаточно милосерден: я позволил тебе и этому цветку вернуться сюда, когда вы потеряли человека. Я позволил вам остаться. Я даже не сообщил Андайн, хотя это моя прямая обязанность. Думаю, этого достаточно.

«Убей».

— Ты будешь жить, — Папирус чеканит каждое чёртово слова, почти ощущая, как они впиваются брату в кости. — Ты будешь жить с этим. Смерть ничего не искупит, Санс, ни одного из твоих грехов. Это не сотрёт вину. Ты будешь жить, и помнить, как не смог спасти её.

Он не хочет этого говорить, в самом деле, не хочет, но слова сами вырываются из горла. Санс весь напряжён; рот его болезненно кривится, словно он хочет заплакать, но Папирус не видит в его глазах слёз. Он знает, что говорит жестокие вещи, но такова жизнь и такова правда: никто не вернёт брату Фриск. Ничто не вернёт ему голос. И ему придётся смириться с этим, поскольку Папирус не собирается ничего — и никого — терять.

Где-то в глубине души, которую, как он думал, ничто не может ранить, остался небольшой шрам. Он возник в день, когда пришёл человек — в день, когда Санс осознанно воспротивился ему и сбежал. В день, когда Санс его предал. При мысли об этом у Папируса внутри гудит и тянет, поэтому он старается не вспоминать, но трудно не думать о подобном, когда брат каждый божий день ходит за ним с просьбой превратить его в пыль.

Брат хочет умереть и быть с ней, с маленькой проклятой девчонкой, которую едва знал. Папирус еле сдерживает злость, когда думает об этом; еле сдерживается, чтобы не сказать, что он чувствует на самом деле. Как чувствует. Обманутым. Одиноким. Несчастным. Есть ещё много слов, но он ограничивается этими. Он кажется себе таким же жалким, как сломанный брат, в этом постыдном желании быть нужным единственному близкому во всём Подземелье. Пусть даже они и не были особенно близки.

Но Санс тоскует по человеку и хрипло дышит из-за цветов в горле. Папирус чувствует, как они отдаляются друг от друга всё быстрее и быстрее. Он втайне боится, что когда-нибудь придёт новый человек, и брат пойдёт с ним, и цветы снова начнут расти. Он протягивает руку, неосознанно, касаясь нежных бутонов на его лице; в глазнице брата вспыхивают красные огоньки, мерцающие удивлением, но он не отталкивает.

Хорошо.

Лепестки под пальцами тонкие и мягкие. Он осторожно касается их, сперва кончиками пальцев, затем, осмелев, всей ладонью, чувствуя под хрупкими стеблями твёрдую белую кость. Брат колеблется, но всё же наклоняет голову, будто пытаясь положить её на руку; Папирус видит, как медленно гаснут угольки-отблески в его глазнице.

Он ужасно боится, что однажды где-то на его теле — на черепе, или на руке, или плече — появится новый цветок. Новый невинный цветок, который станет началом череды несчастий. Следом вырастут другие, и вскоре брат, и без того потерявший голос, не сможет дышать и задохнётся, умрёт прямо у него на глазах. Папирус много чего повидал в жизни, много кого убил сам, и, видит Бог — не раз ему хотелось прибить Санса за его поведение, но...

Но он не готов смотреть на это. Пока ещё нет.

— Это ты ненавидишь меня, — он говорит это прежде, чем понимает, почему. Санс приоткрывает глаза, вопросительно глядя исподлобья. — Ты же видел, как умирает человек. Ты же был к нему так привязан, и не смог спасти, и цветы выросли на всём его теле. Наверное, ему было ужасно больно.

Санс хмурится, поднимая руки, но Папирус перехватывает их, сжимая в своих. Он не настроен разбираться в жестах и устраивать споры — он хочет сказать всё так, чтобы брат понял это раз и навсегда.

— И потом он умер из-за них, — торопливо продолжает он, надеясь, что Санс дослушает. — Ты же отдал ему куртку, верно? Ты вернулся ко мне без неё, но... слушай, я был рад, что ты пришёл. Так или иначе.

Он прерывается на секунду, не зная, что именно нужно сказать сейчас. Шрам внутри болит и ноет, растревоженный происходящим, и это причиняет дискомфорт. Где-то неподалёку играет музыкальная шкатулка, которую починил человек — Папирус много раз видел, как Санс приходит к ней и сидит долгие часы, вслушиваясь в однообразную красивую мелодию. Он стоял неподалёку, зная, что брат ничего не замечает: только глядит на статую, укрытую зонтом, и слёзы тихо текут по его лицу. Он не позволял себе плакать дома, но там, у этой статуи, он всегда казался таким... уязвимым.

Папирус не знает, когда в нём проснулась подобная сентиментальность. Возможно, она всегда была в нём, спрятанная где-то глубоко-глубоко. Возможно, рассеянная человеческая душа нашла в нём свой приют, взрастив семена; порой Папирусу слышится тонкий голосок малышки, хотя он никогда прежде не слышал от неё эту фразу.

«Всегда будьте добры».

Это напоминает ему о чём-то. О чём-то давнем и забытом, что он знал ещё ребёнком, до того, как принял законы Подземелья, впитав их в себя. Ему кажется, что когда-то, наверное, они с Сансом были ближе, чем сейчас.

— Ты ненавидишь, — повторяет он, сжимая его ладони. — Ненавидишь меня, брат. Ты же знаешь, как это больно, ты видел их смерть. Почему тогда хочешь, чтобы и я прошёл через это?