Разумеется, у меня не могло вырасти перо. Но это первое, что приходит мне в голову.

– Мы думаем, что ты вдохнула перо, – уточняет Тодд. – Это объяснило бы кашель.

Сомневаюсь. Такие вещи обычно замечаешь. Допустим, ты делаешь глоток воздуха и вместе с ним вдыхаешь перо, причем такое крупное, что его видно на снимке. Ты не можешь, ты просто НЕ МОЖЕШЬ этого не заметить.

Поддавшись моим уговорам, операторы показывают мне томограмму. Все верно: на снимке перо размером с мой мизинец. Оно, должно быть, выпало из подушки – другого объяснения быть не может – вот только перьевые подушки у меня в комнате не водятся. У того, кто положил ее мне в постель, будут большие неприятности. (Это могла быть только Илай. Мы с папой потрясены.)

Я не думаю о голосах, которые мне слышатся.

Я не думаю о небе.

Я не думаю о том, что все происходящие со мной события предвещают скорый конец света. Страх перед концом света, как мы знаем, говорит о нарушении работы головного мозга, а мозг всегда был единственным моим исправным органом.

– Вы уже нашли какое-то объяснение? – спрашивает папа, но у операторов нет ответа.

– Доктор Сидху вызовет тебя для дальнейшего обследования, – говорит Тодд. – Я серьезно: не говори ей, что видела снимок.

Конечно, снимки мне показывают уже не первый год – и не только снимки, а вообще все, что бы я ни попросила. Так бывает, когда ты пациент по жизни. Опыт анализа МРТ-снимков у меня даже больше, чем у Тодда. Но как бы то ни было, а вся эта история с пером приводит меня в неописуемый ужас.

Я вижу, что Тодд тоже волнуется. Он тихонько что-то насвистывает, но вместо того, чтобы успокоить, наоборот, только вселяет в меня панику.

В его свисте, конечно, не кроется никаких слов или посланий.

Конечно, нет. Вот только я теперь слышу слова в каждом свисте. Каждый звук для меня наполнен смыслом: скрип пола под ногами, протяжный стон дверей.

Я забираю одежду и металлические предметы и начинаю одеваться. Серьги, цепочка, лифчик, в котором нет нужды.

Аза, выходи на улицу.

Эти слова я слышу вперемежку с птичьим пением.

Я твержу себе, что все это никак не связано с моими страхами, с моими кошмарами и опасениями.

Все это ничего не значит.

Вообще ничего.

Как ни удивительно, в больнице меня не оставили. Но зато завтра мне в трахею засунут маленький пинцет. Ничего, бывало и хуже. По крайней мере, это не полноценная хирургическая операция. Я стараюсь не думать обо всем, что меня так пугает: вместо привычной процедуры взятия мазка из меня будут доставать перо, все идет наперекосяк, а день рождения уже через пять дней.

Я не думаю о том месте в грудной клетке, где у меня сходятся ребра, или о том, что мои ребра похожи на двустворчатые двери, ведущие в чей-то неухоженный сад, полный ядовитых растений.

В любом случае грудную клетку мне никто вскрывать не собирается. Но что-то подсказывает мне, что дело не только в легких. По ребрам что-то стучит, как будто у меня в груди поселилась птица. Там ничего нет, уверяю я себя, пока мы с папой шагаем по парковке.

Небо затянуто грозовыми тучами, на которые я нарочно отказываюсь смотреть. У меня нет ни малейшего желания снова видеть летающие корабли. Именно с них начались мои злоключения, а я хочу, чтобы все встало на свои места. Несмотря на то что на мне несколько слоев одежды, я ежусь от холода.

– Ладно, Аза, давай начистоту, – говорит папа. – Я ругаться не буду, ты же знаешь. Признавайся, ты курила?

Я сердито смотрю на него.

– Это тебе не шутки, Генри. Будь, пожалуйста, посерьезнее.

– Вот как? Значит, я теперь Генри? Нет уж, спасибо, «папа» мне больше нравится. Что ты курила? Сигареты? Марихуану? Кальян?

Кальян. Он на полном серьезе спрашивает про кальян. Где, по его мнению, мы находимся? Конечно, есть люди, которые курят кальян. Я сама видела кальянные недалеко от университетского кампуса и курильщиков, сидевших в них с таким видом, будто их укачало. И все же в моем представлении кальян могут курить только персонажи «Тысячи и одной ночи».

– Даже если бы мне очень захотелось покурить кальян, где мне взять тысячу и одну ночь? Столько я точно не протяну. Но мне и не хочется, потому что кальян полагается курить только в сказках, и вообще, это совершенно не мое, – говорю я ему.

– Еще как протянешь, – с уверенностью говорит он. – У тебя есть две тысячи и одна ночь. У тебя есть три тысячи и одна ночь. У тебя есть тридцать тысяч и одна ночь.