он и сказал. Хотя в Германии тоже сочельник, это все знают. Но он так и не пришел. Я звонила ему, мне ведь надо знать, когда ставить картошку. А он не отвечал. А я все звонила и звонила, мне ведь надо знать, когда ставить картошку!
Она с упреком посмотрела на Альфа. Тот молчал. Бритт-Мари нежно гладила ворот рубашки тыльной стороной руки.
– Иначе картошка остынет. Мы же не варвары, чтобы есть холодную картошку.
Руки Бритт-Мари безвольно упали на рубашку.
– Под конец у меня зазвонил телефон, но это был не Кент.
Нижняя губа затряслась.
– Я не пользуюсь духами, в отличие от нее. Поэтому я всегда слежу, чтобы у него были свежие рубашки.
Это все, о чем я прошу, – класть рубашку в стирку, как только он приходит домой. Неужели это так много?
– Бритт-Мари, милая… – начал Альф.
Бритт-Мари судорожно сглотнула и покрутила кольцо.
– Я знаю, что это сердечный приступ, потому что мне позвонила она, Альф. Она сама мне позвонила. Потому что не выдержала, понимаешь. Ей, видите ли, стала невыносима мысль о том, что Кент может умереть в любую минуту, пока она тут сидит, а я ничего не знаю. Ей это, видите ли, невыносимо. Поэтому она решила позвонить мне. Не выдержала.
Сложив ладони, Бритт-Мари закрыла глаза и сказала дрожащим голосом:
– У меня потрясающая фантазия. Просто невероятная. Кент всегда говорил, что у него ужин с Германией, что самолет задержали из-за снегопада, что ему надо заехать в офис. И я притворялась, что верю. Я так хорошо притворялась, что действительно верила.
Бритт-Мари встала со скамьи. Она стояла на снегу с прямой спиной, держа рубашку в руках. Рубашка была безупречно выглажена. Ни складочки, ни морщинки. Бритт-Мари повернулась и аккуратно повесила рубашку на спинку скамейки. Словно даже сейчас не могла дать волю своим чувствам перед лицом выглаженной рубашки.
– Я невероятно хорошо притворяюсь, – прошептала она.
– Знаю, – сказал Альф.
Они уехали, оставив рубашку висеть на скамье.
Снег кончился. Такси остановилось на красный свет. Все молчали. Мама встретила их у подъезда. Обняла Эльсу. Попыталась обнять Бритт-Мари. Но та ее отодвинула. Не грубо, но решительно.
– Не думай, будто я ее ненавидела.
– Знаю, – тихонько сказала мама.
– Ни ее, ни собаку, ни машину, – продолжала Бритт-Мари.
Мама кивнула, взяв ее за руку. Бритт-Мари закрыла глаза.
– Не думай, будто я всех ненавижу, Ульрика. Вовсе нет. Я просто хотела, чтобы вы ко мне прислушивались. Разве это так много? Я просто не хотела, чтобы машина стояла на моем месте. У меня есть свое место, и я хочу, чтобы его никто не занимал.
Бритт-Мари покрутила кольцо.
– Так нельзя, Ульрика. Это мое место. Нельзя просто взять и занять его…
Мама вела ее вверх по лестнице, крепко и заботливо обхватив спину в цветастом жакете.
Альф так и не пришел, зато появился рождественский гном. Мальчик с синдромом сиял так, как сияет ребенок, услышавший про мороженое, фейерверки, большое ветвистое дерево или глубокую лужу, когда у него высокие резиновые сапоги.
Мод поставила дополнительный прибор и подала еще лазаньи. Леннарт поставил кофе. Джордж вымыл посуду. Мальчик с синдромом и женщина в черной юбке сидели на полу среди подарков и смотрели «Золушку».
Бритт-Мари примостилась в неловкой позе на диване рядом с Эльсой. Они искоса посматривали друг на друга и молчали, но дело явно шло к примирению. И когда Эльсина мама сказала, что Эльсе больше не надо есть мармеладных гномов, иначе живот заболит, а Эльса все равно продолжала, – даже тогда Бритт-Мари ничего не сказала.
Когда на экране появилась злая мачеха, Бритт-Мари незаметно встала, поправила складку на юбке и, плача, ушла в коридор, Эльса пошла за ней следом.
Они сидели на сундуке и ели мармеладных гномов.
Потому что можно страдать и есть гномов. Просто страдать при этом гораздо труднее.
31. Ореховый пирог
Пятое письмо приземлилось Эльсе прямо на колени. В буквальном смысле.
Она проснулась в шкафу в бабушкиной квартире. Мальчик с синдромом спал, окруженный мечтами и в обнимку с молокомётом. Ворс немного обслюнявил Эльсину кофту, и она затвердела, как цемент.
