– Давно не пробовал… тупое, может, – говорю. – Тебе без пилки, без станка?

– Да хрен с им, – говорит Виктор. – Тупое так тупое. Пилки не надо, пилка есть… Я к тебе, признаться честно, не за этим… – Полез правой рукой под левую мышку, вынул оттуда пол-литровую бутылку. Смотрит на меня – как на друга в трудную минуту.

– Спирт. Разведённый, – говорит.

– Я не могу.

– Да нет. Я не про это… Я сейчас тоже не могу. Пусть похранится у тебя. Недолго… На улице где у себя там спрячу, так она, лисица драная, найдёт по снегу… по следу-то… а в доме, в сенях и в кладовке все затайки уже вызнала… К Флакону же не понесу, сам понимаешь… Ему доверить – как козлу капусту… или мёд медведю.

– Хорошо, – говорю. Взял у Виктора бутылку, поставил её пока на стол тут, в прихожей.

– Ты убери, – волнуется Виктор, – поставь куда-нибудь подальше.

– Уберу, – успокаиваю его.

– А то зайдёт кто… Стукнуло-то – не ворота?

– Нет, не ворота… Крышу осадило.

– Нервы сдают, лечиться надо.

– Бывает, – говорю.

– Полотно-то, – говорит Виктор, раздувая ноздри так, что дым из них только не валит, – чтобы ей пыль в глаза пустить… Дезинформация.

– Для Раи?

– Ну, для кого ж ещё… для этой… Приду за спиртом и верну.

– Ладно, – говорю.

– До свиданья, – говорит.

– До свиданья.

– Уж извини.

– Да всё нормально.

Ушёл Виктор. Ни дверью не хлопнул, ни воротами не скрипнул – бесшумно – как разведчик. В окно на него глянул, увидел, что не домой к себе направился он, а – в деревню. Скоро – не летит только, руками размахивает – как высокую траву ими перед собой раздвигает.

Самое большее полчаса, время не засекал, определяю приблизительно, после его ухода миновало – не успел ещё выветриться в доме табачный запах, к которому я, некурящий, чувствителен, – уже гостью принимаю – Раю.

Первый раз посещением своим соседка дом мой удостоила – что уж такое привело её ко мне, что там у них среди семейного благополучия случилось небывалое, чему обязан я визитом этим? И предположить не могу. По мне ж, понятно, не соскучилась. Вроде без синяков, без ссадин, без царапин и без других каких-либо проявившихся силовых вмешательств в наружный вид её извне, и не заплаканная даже – тушь по щекам потёками не расползлась, разве немного от дождя размылась, помада красная губная не размазалась – значит, не жаловаться прибежала. Виктор так говорит о ней любовно: «Пешком не ходит, всё бегами… Хоть в магазин, хоть за грибами». Скоропятая, называла её моя мама, ног своих, дескать, не жалеет. Отец сказал бы что-нибудь про шило. И точно, где бы и когда с ней, с Раей, ни встретился, как на пожар всегда торопится. Её ноги, что мне, пусть бегает.

Забыл уже, чем и заняться собирался, стою в прихожей около стола, так о ней думаю, о Рае, мельком разглядывая гостью.

Нельзя сказать, что трезвая, как стёклышко, но и – что пьяная – не скажешь. Слегка – то ли ещё со вчерашнего не погрустнела, то ли уже с утра сегодня принятое повлияло на её отзывчивое настроение – весёлая. В шерстяных, вручную, наверное, вязанных, бежевого цвета рейтузах. Без юбки. Тонконогая, как бабочка. В больших, мужских, выше колен, палевых валенках с завёрнутыми голенищами – хлябают на ногах: приподними Раю, валенки на полу стоять останутся – так представляется, и как только она в них бегает, уму непостижимо. Худая, но грудастая, по замечанию яланцев наблюдательных, это и я не пропустил, вот отмечаю. Одна часть – грудь, другая, равная, – всё остальное, а вместе сложенное – Рая. В оранжевом длинном свитере. В розовой мохнатой мохеровой шапке, сверкающей от мелких дождевых капель – как от блёсток. В распахнутой – как и телогрейка на Викторе, хоть и со всеми вроде, вижу, пуговицами – болоньевой, бордово-засаленной, когда-то, скорее всего, сиреневой, детской, похоже по покрою, куртке с короткими, не по размеру, рукавами. Ногти розовые, с проплешинами – лак на них отшелушился – как на перезревших. Не ими ли она, думаю, оставила на щеке Виктора свой вензель?… Прелестным пальчиком писала… Похоже – ими. Лет Рае, не знаю, сколько – меньше шестидесяти, больше двадцати – на выбор в этом промежутке; годы Раю не волнуют – ни свои, ни чьи-то – так кажется, чем-то иным – вселенским, может, – озабочена. На лице её явные, ещё и теперь легко различимые следы бывшей женской привлекательности, ныне которая – как отлетела, предоставив место, где обитала и отпечаталась, чему-то постороннему, но прочно уже обосновавшемуся, – ничем не сгонишь.

Вошла. Поздоровалась. Потопталась, потопталась, озираясь, и спрашивает:

– Мой-то, шустрый, что тут был?