Безоблачно. Вокруг солнца гало.

– Занепогодит, – говорит Гриша.

– Похоже, – отвечаю.

– Или морозы завернут.

– Куда уж больше-то, и так не жарко.

Возле металлической геодезической вышки, венчающей собой освобождённую пильщиками от стоявших на ней ещё недавно сосен и лиственниц, теперь сплошь и беспорядочно заваленную и ощетинившуюся оставшимися от них сучьями, вершинником и вывернутыми из земли корнями сопку, ещё раз свернули налево. Тут-то уж рядом – метров тридцать.

Гриша молчит. Молчу и я. Терзаться только – говорить об этом безобразии.

Рассевшись грузно по выскорям, вороны каркают, как будто доли своей требуют, мелькая белобоко между сучьями с зелёной ещё на них хвоей, трещат сороки и рыжие ронжи, птахи мелкие порхают – со всей округи, кажется, сюда слетелись – одни, трупоеды, поживиться, другие, постницы, полюбопытствовать и пообщаться.

Снег в крови – заляпан ярко. Истоптано. Лежит жеребец, бывший; морда его – около. Мухортый. С жёлтыми гривой и хвостом. Отжеребятился – мёртвый.

На пне, рядом с тушей, сидит дядя Миша Винокуров. На пегой щетине слёзы замерзшие – как жемчужины – нанизались. Нос красный – от мороза, и поплакал-то – от всхлипов.

– А чё ты, дядя Миша, – говорит ему Гриша, – друга-то своего, Плетикова, не попросил, он на коне бы мясо вывез?

– А мы дён пять назад с ём разругались, – говорит дядя Миша. На нас не смотрит – отвернулся. – Из-за собаки.

– Ну, так и чё, что разругались, – говорит Гриша. – Сегодня, повод вон, и помирились бы.

– Да помирились бы, конечно, но он вчера продал Гнедка.

– Кому?!

– Да хрен бы знал… Из города кому-то. Чуркам в шашлычную… на шашлыки.

– А из конины разве делают?

– А из чего сейчас не делают?… Из дохлой кошки?

– Ну, это вряд ли. Татарам, может?

– Может, и татарам.

Гриша, вынув из ножен нож, большим пальцем ощупав, по привычке, наверное, лезвие и после двумя движениями поправив его о кожаную заплату на рюкзаке, стал обдирать, я, разведя прежде из наломанных тут же сучьев небольшой костёрчик, – ему подсобничать.

Дядя Миша, взглядом нас, склонившихся над тушей, поверху минуя, головой вертит, вокруг, как филин, озирается – птиц считает, в том числе, ворон, конечно.

– Вертолёт полетит, подумают, что сохатого убили, обдираем, десант высадят, – говорит Гриша, ловко ножом орудует при этом: ни мяса не заденет, ни мездры не прорежет – умелец, говорит только не очень-то сейчас разборчиво – губы от стужи загрубели, так увлёкся ли – может, поэтому.

– Пусть высаживают, – говорю.

– Пусть, – говорит Гриша. – С лосём когда, я маскируюсь.

– Как? – спрашиваю.

– В белый халат с капюшоном, – объясняет Гриша. – Как на войне… Лапнику наготовишь, чуть что, завалишь им, снежком присыпешь… и сам по снегу распластаешься… Вертолёт только вовремя услышать надо… а то в азарте-то бывает… и танк промчится рядом – не заметишь.

Гриша работает, я ему – где поддержу, где подтяну – как умею, помогаю, то и дело к костру бегаю, руки грею. Гриша их об не остывшую ещё тушу согревает.

Солнце светит, птицы галдят.

Дядя Миша на пне так и сидит – как попка, расстроенный.

Ободрали, разделали, набили мясом рюкзаки. Остатки ветками от ворон и сорок закидали – чтобы не опоганили.

– Кишки вон… хватит им… брюшина, – говорит Гриша, обмывая руки снегом. – Есть на чём попировать.

Пошли, гружёные, обратно. Дядя Миша – порожний, чуть приотстал от нас, бредёт, виляет по дороге: на ноги, ноють, приступить не может – и на коне-то почему в тайгу, дескать, поехал – из-за ног.

– На свою башку дурную, – говорит. И не такой теперь уж опечаленный он: тёмную пластиковую бутылочку полулитровую всё из кармана доставал, на пне-то восседая, пока мы с Гришей тушей занимались, да к ней, к бутылочке, любовно прикладывался, нам и попробовать не предлагая. – А-а, – говорит, – не горе – не беда, – присказка у него такая, как у иного ёлки-палки. Идёт сзади, бормочет.

В Ялань вышли. Прошли санной дорогой задами до дома Винокуровых. Мясо из рюкзаков выгрузили в кладовке, куда указал нам дядя Миша, на