Слева на вешалке висит шинель. Под вешалкой стоит на торце берёзовая чурка с намотанной на неё, как на бухту или на чуручок, верёвкой пеньковой. Снег, что был на чурке, растаял, на полу теперь темнеет лужицей, в покрасневшую от сырости в этом месте пихтовую плаху впитывается.

В правом углу прихожей на божнице стоит большая складная икона, чёрная, нечитаемая – лик только еле-еле проступает, – без одного створа. Прежде, когда я бывал у Коланжей в гостях, божницу видел, а икону на ней – нет. Катя Голублева принесла? – подумалось. Она, наверное. И правильно сделала, хоть он, Артур Альбертович, насколько помню, всегда был здравомыслящим атеистом. Теперь – не знаю. Но образ-то не помешает – не клюётся, говорила мама, не лает, и ходить не через него.

Под божницей же в углу на тумбочке стоит большой ламповый радиоприёмник. «Родина». Как сталинский дом. С разодранным когда-то кошкой – когти упражняла – тряпичным фасадом. Молчит. Батареи, возможно, иссякли. Просто так ли пока выключили – чтобы беседу не сбивало.

Прямо между двумя окнами под старинным настенным зеркалом – стол. На столе ничего, кроме фотографии-портрета на ножке. Жена хозяина. Тоже учительница. Преподавала нам немецкий язык. Латышка. Умерла, когда я служил на флоте. На всех смотрит внимательно – как слушает.

Возле щелястой, топящейся буржуйки, на корточках, пристроился на самотканом коврике Гриша Мунгалов, остяк, сосед и приятель хозяина. В давние годы они рыбачили, охотились и промышляли орехи и ягоды вместе, так и сдружились, хотя и разные – как полюса.

В левом от стола углу на неокрашенной высокой табуретке сидит Данила, в солдатском мундире, с голубыми петлицами, но без погонов. Щека в саже – дрова в печке, наверное, подшевеливал – испачкался. Под ноги себе сосредоточенно смотрит. Между ними – толстый, бусый, месячный, похоже, щенок – пурхается, поскуливает. Гриша Мунгалов, наверное, принёс – сучку его тяжёлой видел я ещё недавно.

Справа на кровати полусидит-полулежит Артур Альбертович Коланж, хозяин дома.

– Здравствуйте, – говорю.

Данила молчит – занят; и не любит он здороваться – для него это пустое, не обязательное; есть ли что-то для него обязательное, не знаю.

Гриша Мунгалов головой, обросшей волосами, как жухлой хвоей, со стороны затылка похожей на муравейник, улыбаясь во всю ширь своего плоского, как разжатая ладонь, смуглого лица, кивает мне весело. Борода у него не растёт – тремя-четырьмя седенькими щетинками-антеннами, неизвестно куда и на что направленными, топорщится с подбородка.

Артур Альбертович отвечает:

– Здравствуй, здравствуй. Проходи. Садись вот, – указывает мне рукой, подняв её с серого суконного одеяла, на стул возле кровати. – Давненько не был… Матереешь.

– Да всё как-то…

– Не оправдывайся. Ладно.

Когда-то походил Артур Альбертович на актёра Ивашова, сыгравшего роль в фильме «Баллада о солдате» и фотографии которого наряду с другими продавались тогда в почтовых киосках Елисейска. Девочки наши, забыв про нас, своих сверстников, были влюблены и в того и в другого, в кого больше, и не выберу.

Теперь это старик. Волосы длинные, седые, с зеленоватым оттенком, как еловый лишайник, спутанные вокруг измождённого лица, раскидались по подушке. Лицо махорочного цвета. Пока не видел его, своего учителя, сильно сдал он и изменился до неузнаваемости. И что, говорила мама, старость с людьми делает. Тут же не только старость – не такой уж он, Артур Альбертович, и старик, – но ещё и болезнь, про которую говорят в Ялани чуть не шёпотом: плохая.

Заметил, наверное, моё замешательство и говорит Артур Альбертович:

– А ныне я, раб ваш, скорбен: руки и ноги гниют, – процитировал откуда-то. Откуда, не спрашиваю. – Оставайся в валенках – у нас тут из подполья поддувает, как с улицы, – ещё застудишься.

Снял я полушубок, повесил его к солдатской шинели. Шапку на крюк рядом устроил. Прошёл, сел на предложенный мне стул.

– Ногой собасьей нынсе, однако, сыбко-то не попромысляс, – говорит Гриша, продолжая, вероятно, начатый до моего прихода разговор, только ли его затеял. И добавляет: – Ну дык.

– Почему? – спрашивает Артур Альбертович.

– Да снег-то…

– Он, снег, каждую зиму.

– Ну не такой зе… Собаку в ём найди – увязнет-то – и потеряс, нос ей снегом забьёт – и задохнётся.

– А Фоминых же вот охотится, и снег ему не помеха.

– Ага. В городе. На водку.

– Что, загулял опять?

– А как зе. Пензия… А по морозам-то таким сё есё делать? Я вот тут осенью, до нояберьских, в пих-тасе под Мезником след видел: одна лапа волсья,