не одна она, а отмечают это все, кто меня знает и деда моего видел не только на фотографиях, но и в жизни. Но – чувствую, что – похож я и на отца своего, Истомина Николая Павловича. И чем дальше, тем больше обнаруживаю в себе этой схожести. Будто извне, откуда только возникает. Похож, но в убыль, если с ним сравниться. Есть во мне какая-то то ли врождённая, то ли приобретённая кривость. А в нём, в отце моём, и тени не было её, был он, как подлинный израильтянин Нафанаил, без лукавства. Может, дай Бог, и в этом сходство как-нибудь проявится – возможно, выправлюсь и я?

На следующий день после моего вечернего и кратковременного посещения любезных моему сердцу Коланжей утром, при только что взошедшем и озарившем комнату солнце, в Елисейске тихо, сомкнув навечно веки и открыв в вечность очи духа, закончила свои земные дни моя последняя родная тётя. Мамина сестра. Анна Дмитриевна. Царство Небесное. Земля утрачивает, небо приобретает – так мне, когда узнал, подумалось невольно. Что она, наша тётя Аня, слегла серьёзно, за три дня до её смерти просил передать мне Николай, брат мой, встреченного им бывшего в городе обудёнкой уже значительно повеселевшего от разливного пива Винокурова Михаила Емельяновича, или, как его в Ялани прозывают просто, Винокура. Но тот, как на грех, уже возле автобуса, отправляющегося в Ялань и далее по маршруту, крепко-накрепко сцапившись с ещё более чем он, развеселившимся на тот момент Фоминых Гришей, за час до сцапления получившим пенсионные деньги, загулял с ним. И начали они, распевая казацкие и охотницкие песни, ещё в автобусе, продолжили у Гриши, дальновидно заманив к себе и Колотуя, обеспечившего им после бесперебойное поступление к застолью спирта, простодушно зазывая угоститься и других безотказных прохожих, на что затратили ни мало и ни много двое суток. А потому забота о выполнении порученной ему просьбы вылетелау него, у Винокура, из дурной башки, как из дырявого кармана, напрочь, и сообщил он мне это печальное известие, искренне сожалея, шумно извиняясь за нежалателъное опоздание и предлагая оторвать ему башку, через неделю только – когда меня увидел в магазине, вспомнил. Я, вызванный через другого подвернувшегося Николаю, более надёжного, нарочного, Билибину Анну Григорьевну, яланскую медичку, тут же собрался и поехал, но живой тётю Аню не застал. Отпевали её свои – пятидесятники. Не в храме. Набралось их много – со всего города, подъехали и с Милюково. Мы с зятем Володей в это время были на кладбище – о могиле беспокоились, мёрзнущих копальщиков водкой разогревали да иные погребальные дела устраивали; хлопот, связанных со смертью, кто не знает, не оберёшься, с одними справками набегаешься, ноги стопчешь. Похоронили обычно. Помянули многолюдно, но нешумно. На предложение родственников остаться ночевать я не согласился – дом на замок, мол, не закрыл – на самом деле так оно и было – замок сразу не нашёл, а на автобус мог и опоздать, поэтому и торопился; метлу к двери только приставил. После поминок попрощался. Пошёл на вечерний, пятичасовой, рейс. Собрался было по пути зайти в Успенский собор, возле ограды, как Лев Николаевич Толстой возле Оптиной, потоптался и, как он же, не решился.

Нынче, в Сретенье Господне, когда-то яланский престольный праздник (сказал когда-то, и душою обмер), – девять дней. Уже вот и исполнилось. Стоит только умереть. Сутра, с завернувшим по пути ко мне Димой Ткаченко, поехал в Елисейск. И сегодня, после малолюдных на этот раз поминок, направляясь к автовокзалу и проходя мимо Успенского собора, зайти в него я не осмелился. Хотел повидать в Спасо-Преображенском монастыре хорошо знакомого мне отца Иоанна, бывшего афганца и десантника, ныне монаха, но и на это не отважился.

Смерть – дело небывалое:

Тайнорождение в смерти – когда постоянно и неизменно устремлённый вверх дух человеческий впервые с момента земного рождения, или воплощения, уже не может воспользоваться ставшим чужим ему или ненужным, мало считавшимся с ним и влекомым книзу изначально телом, с которым тайно был, пространственно не совпадая, связан, но от которого чудесно не зависел; и как они, дух и душа с ним, с телом, расстаются – с домом?… Всю жизнь он, дух, под внимательным и неотступным наблюдением Бога, то ладя, то не ладя с телом и душой, творил свободно в теле личность – какой же смысл ему бесследно-то исчезнуть? И если всё заканчивается лишь распадом тела – чтобы удобрить землю для растений, накормить червей? – и развеянием в воздухе незримо пребывавших в теле неделимых духа и души – для уплотнения земной, иной какой ли атмосферы? – то в чём смысл нашего, и конкретно моего, рождения и нашей смерти? Если земная жизнь не подготовка к более высокой, к чему она? Зачем тогда и это: возлюби Бога больше себя – только за то, что Он, создав тебя, позволил стать тебе в итоге удобрением? – и ближнего своего как самого себя – как ещё один мешок с накопленными и законсервированными до определённого времени органическими и минеральными веществами? Тело-то наше и без этого, пожалуй, черви скушают, и исполнял ты заповеди, нет ли, страдал ты в жизни или веселился. Для этой цели динозавров лучше разводить, китов и мамонтов… левиафанов.

С такими вот – может быть, не по форме, но по содержанию – вопросами я приставал, помню, к отцу Иоанну, насельнику Елисейского Спасо- Преображенского монастыря, приехавшему в Ялань по монастырским хозяйственным делам, опоздавшему на автобус и заночевавшему тут как-то у меня. А он, спокойно выслушав меня, ответил: «Оставь эти фокусы. Не ломай голову, не забивай ими сердце – ответа не услышишь. Читай Евангелие, сын неуёмный, языком не чирикай и умом не кувыркайся… Я от друзей-товарищей, сам уцелев, остатки, не останки, после боя собирал… Не показалось мне, что удобрение… Тела, которые вот только что покинули душа и дух… ещё от них и не остыли… как пар, сквозь пальцы мои возносились, меня при этом окликая… и не по имени мирскому… Иоанном. А ты… киты да динозавры. Тем своя участь, а тебе – твоя… На все вопросы смерть тебе ответит». Ну а потом мы с отцом