– Дак я припомню… спать-то будешь.

И на какое-то время тихо в избе стало. А потом:

– О-ё-моё, и жрать-то вроде расхотелось, – говорит дед Иван. И смотрит ласково на бабушку Марфу – будто влюбился. И говорит: – Ты посмотри-ка… внук-то… это… яво в тюрму сдавать уж надо, такому там тока и место… Он, посмотри-ка, людоед жа!.. С таким чё, долго проживёшь тут?! Не с голоду, дак от последыша подохнешь – своим нахальством уморит… Ох, ё-моё, ох, ё-моё, ну это надо же так – до-о-ожил.

– Так и ложку сломашь, – говорит деду Ивану бабушка Марфа. – Уж лутшэ трубкой бы, та крепшэ.

– Ага, – говорит дед Иван. – Жил, жил, горе мыкал, и дожил!.. Ложку жалко ей, а трубка – бытто хрен с ей!.. Ты как этот… чистый изьверьг. Не своё, дак и кобель с ём вроде шалый. Думашь сама-то, чё несёшь?! Башка-то у яво, ты приглядись-ка к ей внимательней, как кирпич на прутике, – трубку-то об няё, корявую, хряснешь и разнесёшь вдребезги… У нас один такой… совсем-то ржавый. Такого я и не упомню… И не у вас, и не у нас. А-а, в вашу, всё одно, породу. У нас-то были все, пусь и срыжа малёхо, но нормальные. Это у вас всё с чудинкой какой-то… Как ни Усольцев, вспомнишь, так с припуком… как не рожают бытто, а роняют… все головой-то о земь бытто шмякнуты. Кане-е-ешна.

– Господь нашлёт, – говорит Марфа Измайловна. – Когда кару задумат. Могло и хуже быть – родился бы уродец.

– Через тебя, дура, – говорит дед Иван.

– Через корыто, – говорит Марфа Измайловна.

Сидим. Обедаем.

И хлебает, и жуёт дед Иван шумно – на поезде будто едет.

– А ты, – говорит ему бабушка Марфа, – мякиш-то размочи, а не насилуй свои дёсны.

– Поучи, – говорит дед Иван. – Как ни упомню, всё и учишь.

– Ну, дак а глупый-то, то как же?

– А ты умна?… Ага… как сени.

– Уж сказанул… ну и придумал.

– Да ты пожрать-то не мешай!

Едим. Вкусно. Суп овощной. В печи томлёный. Правда, вкусно. И у нас дома такой варят. Да в гостях – оно, дело известное, вкуснее.

– Всё доедайте, – говорит Марфа Измайловна. – В посуде ничего не оставляйте.

– Доедим, – говорит Рыжий, ложкой скрябая по дну тарелки.

– Спиридон, – говорит Марфа Измайловна, глядя на деда Ивана, жующего жидкий суп. – И бесов изгонял. Тебе ему бы помолиться… Через трубку-то они и внутырь.

– Во-о, – говорит дед Иван, облизывая ложку. – Яму я тока не молился.

– Чудотворец, – говорит Марфа Измайловна. – А вам добавить?

– Не, – говорит Рыжий. И смотрит на меня.

– Не, – говорю я.

– Кулак сжал, – говорит Марфа Измайловна, – а из яво пламень выскочил.

– Но, – говорит дед Иван, – пламень… Тебе где чё не опалило?

– И чё, ба-а? – спрашивает Рыжий.

– А ничё, – говорит Марфа Измайловна. – Святой. Мядведь нонче, – говорит, – в бярлоге ворочатца.

– Ага, – говорит дед Иван, – извертелся. Тебя яму, поди что, не хватат, дак оно чую… Ты чё-то… к старосте, дак это…

– Ложкой-то тоже наверну вот.

– А на второ-то будет чё, не будет ли? – спрашивает дед Иван. Но ложку отложил уже: знает, что не будет. И говорит: – Ну, дак а этот… а канпот-то?

– Канпот люди пьют, – говорит ему бабушка Марфа. – В лесторане. А ты водой сырою обойдёшься.

Смеётся дед Иван. Развеселился что-то. Старый он – лет ему семьдесят-то будет. А может, больше. Если с японцами-то воевал. Ну, так ума-то… «Дед, – говорит Марфа Измайловна, – с нами остался, а ум его в санях в чужие люди уехал».

– Мядведь постучал – баба печь затопляй, – говорит Марфа Измайловна. – А вы пошто так плохо ели?

– Да ели, – говорит Рыжий.

– Да ели, – говорю я.

– Святки будут тё-ёплые, – говорит Марфа Измайловна.

– Ду-ура, – говорит Иван Захарович. Из-за стола встал, пошёл к своей кровати, сел на неё, привычно опустился, посидел молча, в себя глядя, а после и говорит: – Спасибо, баба, червяка заморил, – помолчал сколько-то, достал из кармана пиджака трубку, взял с тумбочки кисет, набил её, трубку, большим пальцем уминая, табаком, раскурил, посасывая, дым в матицу изо рта выпустил и говорит: – А то уж думал… помирай хошь.