Куда направились?

Да, мол, на земли.

Просквозили ельник – по дороге.

Пути километров семь.

Дождей давно не было – сухо и пыльно.

Трясёт в тележке.

Разговариваем – мотор трактора стараемся перекричать – не в нашу пользу получается – громкоголосый у Володи конь. Устали скоро – замолчали. Гриша только зычно шутит – с дамами – галантный. Развязал, теперь общительный.

Таня, наша с Володей одноклассница бывшая, его жена, моя подруга, в камуфляжном костюме, в панаме-сетке маскировочной – от гнуса; в веснушках, желтоглазая; и тогда, в школе, и сейчас – добродушная; располнела – мать.

Галя-дочь, в белом платке, концами обмотанном и завязанном на шее, видно лицо лишь, но достаточно: глаза серые, большие – чувствуешь, когда смотрят, зрачки – картечь – простреливают, хоть умирай, глянет ими – кровоточишь; нос тонкий, прямой – обвести его хотя бы взглядом хочется – контуры его повторить – ладный, словно вырезанный; рот выразительный – как будто всё им уже сказано, теперь – молчит – как будто кистью колонковой выписан – иконописцем; губы – спеклись – давно на солнце; не алые; цвет их какой-то – путаюсь, определил бы. Казачка: отец, Володя, – из елисейских, мать, Татьяна, – из забайкальских. Галина – двадцать три года ей, нынче июль, так значит – лет. Институт закончила, какой, не помню. Не замужем. Собирается. Как только кто-то сообщит при мне об этом, прислушиваюсь – словно не расслышал. Смотрю на неё – на Галю. Посматриваю. Как на то, что очень привлекает – как на огонь или – на воду.

Покос у Володи за Петруниным ручьём. Ручей переехали – воды в нём выше тракторных колёс, но – одолел ручей Петруша. В гору чуть не отвесную поднялся – затарахтел – как возгордился.

Тут и покос.

Остановились.

Выскочили мы из тележки, ходим – ноги разминаем.

Володя, поглядывая на небо, на котором стали появляться облака, грести сразу начал. Мы с Гришей – копны делать наскоро – долго им не стоять. Галя – за нами подскребать. Татьяна занялась костром и чаем.

Березники вокруг. Вдали, на сопках, сосняжки. Красиво. Если пойдёшь на север – выйдешь на Песчанку. Перебредёшь её на перекате, дальше направишься, там уже где-то Океан. Зверей встретишь, людей – вряд ли.

Сгребли всё сено. Чай попили – скоренько – не распивали. Не обедаем, не отдыхаем. Володя стал копны возить, Татьяна подкапнивать. Мы с Гришей – метать на сани, сделанные тут же, на покосе, ещё вчера Володей, завремя.

Галю на зарод посадили – чтобы серёдку плотнее натаптывала, а потом и вершила. Опытная, дескать, – гордится мать дочерью. Мы с Гришей только соглашаемся. Они, дочки, с малых лет с отцом повсюду, как лоскуток за ним всегда, мол, бегали; и на покосе. Хорошие у них, у Володи и Тани, дочери, таких любому пожелаешь. Друг дружку любят, и родителей.

Лучше мне реже на неё глядеть, на Галю, – сердце волнуется: маячит в колке Чёрный отрок – замечаю, душа трепещет от него – знакомы.

Думаю: у души моей часто случается синдром стокгольмский – начинаю испытывать тёплые чувства к пленившему её греху; на благодать одна надежда; не оставляй меня одного, Господи, на поле боя.

Налетел внезапно ветер – сено с вил срывает, несёт его клочками по отаве – ладно, что лес ещё спасает, так бы зарод, пожалуй, повалило – шквалистый. И из-за леса тучи стали выворачивать.

Подналегли – ускорили мы темп работы. И Володя теперь мечет. Галя едва за нами поспевает. Сено – полина, клевер – тяжёлое. Татьяна подскребает.

Тучи прогнало – туда, к Ислени. Погремело. Но, слава Богу, без дождя.

Сметали мы.

У костра посидели, на зарод полюбовались – получился.

Собрались. Домой поехали.

Щёки у Гали загорели. Гляжу на неё – не оторваться; себя смущаюсь – вот уж. Небо опять выяснило – глаза не серые уже у Гали, а голубыми теперь кажутся – и так красиво; не смотреть бы.

Трясёт в тележке, хоть и мягко – травы доверху в неё накидали.

Протрезвел Гриша – не шутит; лежит, задумчивый.

Молчим и мы – я, Галя и Татьяна.

Володя изредка на нас оглядывается, теперь спокойнее, чем утром.

В Ялань въехали.