Кого работал-то, с чего устал он? – говорит отец. – Размялся только.

Да, размялся.

Ещё раз поблагодарил за всё Бога – так захотелось – чуть не расплавился, не как олово, как свеча – так хорошо помнилось о себе.

Лёг спать.

Уснул. Как убитый. И духота не помешала.

Разбудил в полдень Виктор – пришёл занять десять рублей – на опохмелку. Не даёт в долг Колотуй, – сердится Виктор.

Как не одолжить – знаю – одолжил.

Верну, дескать. Вернёт – конечно.

И день начался – так же – вёдро.

Работы много предстоит – и днём, и вечером. И ночью.

Утро. Последнее в июле.

Не заметил, как и пролетел он, месяц этот. Макушка лета. Мелькнул, как вспыхнул над Яланью, – теперь, в конце его, так представляется, – зарницей. А сенокос тянулся долго, кажется. Попробуй тут уразумей: как может в малом поместиться большее?

Вот и Бог в яслях – тоже. Не постигаю.

Ум евклидов.

Пока безоблачно.

Лишь кое-где по небу голубому – будто испачкано белилами; кисть будто кто-то вытирал о небо. К обеду морок нанесёт – вчера так было. Что будет к вечеру – посмотрим.

И так уж побаловало – на славу. Грех жаловаться. И нам особенно, в Ялани, где восемь месяцев зима.

Росу на полянах ещё не обдуло. Сверкает радужно на солнце. Нет неотзывчивой росинки, лишь бы лучом её коснулось, сразу, как самоцветный камушек на бархате, и засияет – всегда. Так бы и люди: сколь ни свети на нас неизречённым светом, всё как в потёмках – не откликаемся; и у меня на сердце нынче лихо, и отчего так, не понятно, как накатило, – с мечтой проснулся. Можно подумать – беспричинно. Бывает разве? Из рук всё валится, окольно выражаясь. Так это состояние определяла мама: кошки, мол, на душе скребут, из рук всё валится. Будто не вспомнил, а услышал. Ведь вспомнить-то же, что – услышать: как будто кто-то подсказал. «Теснота вражия… Настали времена прохладна от лица Господня, – приговаривала иногда она, мама. И добавляла: – Яко Господеви изволися, тако и бысть. Значит, врагу разрешено поизгаляться – тот, рад стараться, гложет душу. Раз заслужила. Ведь оттого, поди, и худо – не от добра же». При этом что-то она делала: носок вязала, мыла ли посуду – как будто вижу.

Яко изволися… Конечно.

Крыша у дома жестяная – кстати, подкрасить надо, местами облупилась, и краска есть, есть и олифа, нет только времени для этого, никак не выбрать, – мелкой моросью покрылась за ночь, отпотела, как гриб пурыш, – с неё капает. Капли редкие, тяжёлые. Летят – янтарные – в падении хватают солнце, упав – как в тигле, золотом расплавленным разбрызгиваются и, как огонь бенгальский, – во все стороны. Шлёпают где-то по чему-то – по дну ведра в ограде, может, – слышу. Беспокоит – как что-то где-то – постороннее.

Солнце над Камнем, ещё низко, пока неспешное, даже хребет его ещё не обсушило – тот воспаряет; хочется оказаться там и оглядеть с него окрестности – блазнит, заманыват: вокруг, как с неба, с Камня видно. Часто бывал на нём когда-то, теперь уж редко – лень не пускает, сторож неподкупный.

Туман над речками собрался. Обозначает их среди тайги, как для кого-то, – только над ними, не сплошной, все кривуны их повторяет, все изгибы, словно старательный картограф, не исказит, не ошибётся. И над Куртюмкой, вижу, реденький – не разнесло ещё его, не растворился; скоро исчезнет, без остатка, чтобы к утру опять возникнуть.

Ласточки на проводах. От одного электрического столба, что возле моего дома, до другого, что около соседского. Как прищепки бельевые на верёвках. Или – чётки. Передвигаясь по ним взглядом, можно отсчитывать молитвы. Сине-чёрные, лоснятся, как атласные. Перебирают крыльями, потягивают – словно спросонья, хоть и давно уже покинули насесты. Наперебой без умолку щебечут – как будто есть о чём, и есть, похоже. С детства напоминают мне Дюймовочку, переименованную в конце сказки эльфом в Майю. Кви-витъ, кви-витъ! Что-то есть схожее у ласточки с летучей мышью. Может быть – глазки. Как хорошо, что обе маленькие. Увеличь в тысячу раз ту или другую – испугаешься. Держали ласточку в руках?

Воробьи чирикают в берёзе. Но и не только – из-за наличников оконных и из-под стрех, где ночевали. Вниз не слетают, по траве не скачут – перья боятся намочить – всего скорее, а то ведь так – как заведённые; когда обыгает – слетят. Мало их видно этим летом: много зимой их перемёрзло – так лютовала.

Чей-то толстый, охристый, как ржавчина, кот, брезгливо ступая на влажную траву и высоко при этом задирая лапы, преодолел лог, в угор взобрался, как одышливый, теперь медленно, чего-то будто опасаясь, переходит ведущую к моему дому дорогу. В гости направился, плетётся из гостей ли, с тоской во взгляде, без всякой цели ли болтается – нет у него других дел и обязанностей, нет над ним и командиров, сам себе хозяин, хоть и кормит кто-то его, явно,