Завялить надо – щука вяленая нравится мне, с пивом – особенно; но отступлюсь от пива скоро – так думаю. И от водки, может, тоже.

Зарекался кто-то там… не помню.

Только по праздникам – уже и отступаю.

Трава наботела. Цветёт пока, не семенится. На полинах нынче неважная, впроредь. На покосах – хоть и не высокая, но густая. Мама такой радовалась. А отцу мало этого было – нужно было, чтобы ещё и высокой была, по пояс, низкую скучно, мол, косить. Где-то – в распадках-то – и в пояс выросла, пожалуй. На сухоплесье тоже худенькая.

Год году рознь. Так уверяют старики. И мне приятно повторить за ними: рознь, мол. Слово острое – как разрезает, а произнёс – как инструмент в руках добротный подержал. Радостно быть в родной стихии речевой – будто в гостях у матери с отцом побудешь.

Кто-то уже косит. Плетиков, Белошапкин – эти точно. Наняли – не сами. За выпивку люди добрые всё им сделают – и скосят, и сгребут, и смечут. Загородить останется – пустяк. И загородят. За стакан бурдомаги.

Торопятся. Август дождливый обещают. Хоть и никаким прогнозам вслух не верят, чалдоны, но про себя, конечно, опасаются: а вдруг да сбудется – накаркают. Другие ждут – начнут с Петрова дня – как принято.

Косят уже и кержаки – Сухановы и Мерзляковы. У этих – техника, в момент отставятся.

Никто ещё у меня о наших покосах не спрашивал, не интересовался, и никому я их не обещал. Да кто теперь на них позарится – на коне и на тракторе серёдку только выкосишь – кулижек много, не развернёшься в них с конём и трактором, а косить руками, как мы, мало сегодня охотников. Хоть и рядом – возле дома, при нужде и на нартах или на санках всё перевозить можно, снег только выпадет – дорога станет. И далеко поедут, на кулички, но косить вручную, пусть и близко, не будут. Не в каменном веке. С такой вот отговоркой иные иной раз и без сена остаются. Мы, в каменном-то веке, всегда с сеном были.

Сами не станем, всё равно кто-нибудь выкосит попутно – кто на телегу, кто в тракторную тележку – чтобы мягче ехать было.

Только подумаю об этом, сразу не по себе становится – вдруг почему-то – проснулся собственник во мне. Лицо кулацкого происхождения, недобиток.

Три дня назад сходил, не вытерпел, на тот и на другой – на наши покосы. Побыл там сколько-то. Недолго – как будто выгнало, как и из церкви иногда – бывает. И тут, в трудах, намолено – наверное: чтобы и сил хватило, и погода постояла. И я – чтобы закончить поскорее и заниматься лишь рыбалкой – от всех отдельно, очень страстно хорошей погоды у Бога просил. Кому-то – исполнялось, мне – не всегда. Грустно стало. До слёз.

Вспомнилось, как мы страдничали всей семьёй тут. Обедали – чем Бог послал: хлебом, молоком, мёдом, солёной щучиной, зелёным луком, варёными вкрутую яйцами и свежими или малосольными огурцами – только вспомнил, во рту вкусно сделалось. И – сыто – по памяти; и память насыщает. У костра, которым заведовал обычно отец, у дымокура. Отец, как конь, ел и отдыхал на покосе стоя. Мама ему: Коля, ты сядь – не стой, мол, над душой. Отмахивался только – говорил отец мало. Низко он не мог сидеть – болели ноги.

Прошло перед глазами – отдалось в сердце – чуть не бегом назад подался; но что – нигде не спрячешься от памяти – в молитве только.

Набрал по пути земляники-землянки в бидончик трёхлитровый алюминиевый. Купил у Нестеровых молока. Налил молоко в фаянсовую тарелку – до полоски, насыпал ягоды, поел – опять тоскливо стало – почему-то. Поделиться, может, не с кем, некого порадовать – поэтому, а оттого не так и вкусно показалось.

Буду, решил, косить. Отец бы так сказал: втемяшилось. Косить начну, а там – как выйдет. Оставлять и отступаться от покосов жалко – будто и жизнь на этом прекращается – как отнимается. Не предполагал даже, что стану так заботиться – до беспокойства. И ночь всю думал – всё об этом. Продаст Николай зимой или по весне сено, если ещё, Бог даст, накосим, разумеется. Найдутся желающие приобрести. Не все достаточно поставят – обычно кто-то и вовсе не управится – по немощи. На сто рядов всё передумал – ну, раз втемяшилось – отец же прав.

Вчера не пошёл – был понедельник – день не начинный. Сегодня вторник – собираюсь. Ладно, что скот туда ещё не бродит – овода боится, – а как пойдёт, всю траву потравит, и копны будет разбивать, пока не смечешь и не загородишь, – уже печалюсь. Как о Лутоне неродившемся.

Занялся с утра покосным инвентарём. Как и отец раньше – под навесом расположился. Как и он – низенькую табуретку из дома вынес. Сижу на ней возле чурки, с вбитой в неё наковаленкой – бабкой. И будто на себя гляжу со стороны – и вижу: и не я это будто, а – отец мой – там я, в сторонке, произношу вслух: «Отец». Емкое слово. Всё теснит. Во мне, и в воздухе. Не вздохнуть. Как утратил. Раскатистое. По душе – гром будто прокатился. Послал следом: «Мама». Странное слово. Как плотское. Молоком пахнет. Не пустилось. Сказал вслух иначе: «Мать». И это застряло. В гортани. Гортань для таких слов – проход узкий. И про себя подумал: «Матерь» – как о небе.

И о другом стал после думать – о чём-то. Над Яланью коршуны в белёсой выси вились – о них, может. Куриц у меня нет, так – не опасаюсь, что утащат. Делаю, починяю – нравится. И слова эти – тоже.

Прежде, конечно, разложил дымокур – для пожарной безопасности – в старом цинковом тазу. Чтобы пауты и слепни – комаров днём, в самое пекло, нет в ограде, не летают, где-то в тени от солнца прячутся, жар, как и я, наверное, не любят – заниматься делом не мешали. То ж не дадут, настырные, покою. Китайцы тут поселятся, всех изведут. Без комаров – хотя бы птицам – будет скучно. И птиц, конечно, поубавят.