ней происходит, но не умер. И двое, трое суток после, четверо – живой. И до сих пор вот.

Это как бросить курить – самые трудные первые три дня.

Потом уехал в экспедицию, пробродил месяц по новгородской земле в археологической разведке, слетал на две недели в Ялань – время и вылечило; стал вспоминать Таню спокойно – сердце уже не заходилось, как от утраты неизбывной.

Только не вылечило это – и по сей день мучает загубленная по моему немому согласию жизнь.

Не вернёшься, не исправишь, хоть сам иди туда – за нею, не появившейся на свет хотя бы только для того, чтобы крикнуть, объявить мне и Богу: вот, мол, и я – Анастасия. Не появилась и не крикнула. Чуть зародилась и утратилась. Скукоживаюсь до сих пор, как только вспомню.

Не забываю.

Перешла Таня с дневного на заочное. На факультете стала бывать редко. Но мы и там с ней не встречались. Её подружка рассказала мне, что ей, Тане, вскоре после аборта, приснился Сатана, и она, подавленная его явленной ей во сне потрясающей мерзостью, на следующий же день отправилась во Князь-Владимирский собор и покрестилась.

Где она теперь, не знаю. Кто-то говорил, что вышла замуж за престарелого иностранца и уехала жить в Швейцарию. Кто-то будто видел её в Псково- Печерской лавре, в монашеском облачении. Её или обознался.

Несчастной любви не бывает – любовные страдания, ревность, конфликты – блуд. Так теперь об этом думаю. Любовь – всегда счастливая, потому что – любишь. Любишь ты, и это важно. Любят, не любят ли тебя – второстепенно.

И думаю с надеждой, пусть и зыбкой: не то с Молчуньей – не то, что было у меня когда-то с Таней. Не хочется мне подслушивать её телефонные разговоры не со мной, читать её письма не ко мне – не лезть к ней в душу, хочется только – прислониться, греть и согреваться; как-то совпало.

Поднялся наверх.

Открыл снова Евангелие, прочитал Первое послание, к Коринфянам, тринадцатую главу, и Первое послание Иоанна, четвёртую главу.

И как до этого возвыситься? Сразу, подумал лишь, и сердце защемило – уколол в него подступивший тут же дьявол: недостижимо, дескать, для тебя, зря и пытаться даже нечего.

Не оставляй меня, Господи, избавь от лукавого.

В распахнутую на балконе дверь слышу, как перекликаются в огородах перепёлки – фитъ-пи-рю, фитъ-пи-фю.

И тут, как на заказ прямо, пропели где-то – на берегу Кеми, наверное, в той стороне – девчонки:

Петь перестали, смех теперь их слышно – звонкий.

Там же загудели разом мотоциклы – по всей округе разнеслось. Тарахтя громко, умчались по тракту – в направлении ближайшего к Ялани села – Полоусно. Стало мне завидно – тоже туда вдруг захотелось, только не нынешним путём, а – прошлым. Да только вот – неисполнимо.

Тихо.

Лишь – перепёлки – те до зари теперь не стихнут. Да комары нудят – уже привычно – рыщут, всю кровь из меня готовы выпить ради своего потомства и даже смерти не боятся.

Пригляделся, под приподнявшейся над землёй лепёшкой тумана лежит, различаю, на берегу Куртюмки Шура Лаврентьев. Босой. Рядом с ним валяются белый алюминиевый кан и выцветший брезентовый рюкзак, ружья не видно. Земля прогрелась – Шура не простудится, и – закалённый. И комары ему – что есть, что нет их.

Ночь – совсем уж – к утру подступает, как утро, светлая сама.

Комаров не стало – час у них тихий, прохлада прогнала ли – благодать, и полог можно отпахнуть – вдыхать ночную свежесть беспрепятственно.

Уснул.

Что-то мне снилось, что – не помню. Кто-то ко мне стучался будто. Может, и бабушка моя – Анастасия. Может, и та, которая не родилась.

Межень.

Богородица Исленъ переплыла.

Встретил вчера – с Куртюмки шла, гнала вконец отбившегося от дому и исхудавшего телёнка шалапутного – Варвару Николаевну Бродникову, родную тётку Гриши Фоминых, она об этом сообщила мне. В какую сторону, не знает. С запада на восток, с востока ли на запад. Переплыла, и всё, куда, дескать, не важно.

Дни жаркие. Палит. Неистово. Как из пещи огненной. Мурава на моём (на нашем) угоре скорбнет – из изумрудной выгорела в жёлтую сначала, теперь местами уже бурая. С утра до вечера под пристальным и ярым взглядом солнца поживи-ка, с малой, короткой передышкой от заката до восхода. Так будет жечь, скоро и в пепел превратится – жалко: на дождь уже и не надеется – как умирать, по виду, изготовилась.