на лентах бескозырки, вернулся я домой в мае, когда медунки только расцветали, а у черёмухи ещё и листьев не было. Разлив. Распутица. В селе родном моём, в Ялани, малолюдно – и куда все подевались, непонятно, – уже после Пасхи.

День тёплый, в мае-то на редкость, ясный выдался – на всю жизнь перед глазами будто пропечатался – как клип назойливый, не переснять который, а обидно. Делать нам нечего – на рыбалку не подашься: вода высокая в реке, к берегу не подступишься, – бродим мы с другом, Володей Черемных, неприкаянно слоняемся по улицам пустынным, стреляем с рогаточек по выброшенным из домов за зиму лампочкам негодным да флакончикам разным, своё отслужившим, что из-под снега дружно вытаяли. Рогаточки у нас такие: тоненькие, сплетённые ради крепости и убойности вчетверо, резиночки на пальцах – на указательном и среднем – кто не знает про такие. Пульки делаем из проволоки – по-серьёзному – не из бумаги. Володя сам себе – отдельно – пассатижами. А я: от длинного мотка проволоки, который таскаем за собой, как боеприпасы, отламываю короткий кусок, сантиметра в два, но не меньше, ставлю его, как макаронину, на нижний коренной зуб, или жерновый, как по Далю-то, упираю в такой же, но верхний, резко сгибаю – и готово. Один длинный моток проволоки закончился – стреляли мы, как на передовой в противника, много, – нашли другой. Сколько тогда везде её валялось всякой, проволоки, теперь бичи всю подобрали. Упругая попалась.

Поставил я, как обычно, заготовочку на зуб, другим притиснул, а она возьми да и войди мне, не согнувшись, в оба: как будто ломом прободало голову мою навылет – так показалось. Стою – как не упал, опомнился не сразу вроде, – и рта разявить не могу – электросваркой будто запаяли. В висках – как по иголке.

Мычу, как глухонемой, маячу Володе – он, как я пульку начинаю мастерить, скривившись, отворачивается, ко мне тут повернулся, – прошу, дескать, кончай палить, а помоги-ка. Не понимает ничего, но – замечаю, что – напрягся: лицо моё его насторожило.

Ощерился я, как собака на медведя, большим пальцем на рот себе тычу и цежу сквозь сомкнутые поневоле зубы, как уж получается: мол, пулька тут-то вот и тут – попала в цель, как никогда.

Побелел, вижу, мой друг, будто вся кровь из него через пятки вытекла, оцепенел, словно не моя дурная голова перед ним, а – Медузы, страшная.

Сорвались галки стаей с поляны, взметнулись чёрным лоскутьём в голубое небо – загалдели. Сидит ворона на перилах клубного крыльца – осуждающе на них закаркала и – громко.

Привёл я Володю в чувство своим – не сознательным, скорее, а от шока болевого – смехом. Достал Володя, бледный сам, как лихорадка, из кармана складничок, лезвие выдвинул, протиснул мне его между нижними и верхними зубами и кое-как, вспотев от нервного накала, челюсти разомкнул мои.

Из одного зуба, верхнего, проволочка, пулька недоделанная, сама вышла, а из другого, нижнего, пришлось её вытаскивать. Ничем иным как – пассатижами. Как гвоздь из крепкого елового сучка.

И покрутились мы с Володей, покрутились же. Но изловчился всё же он.

Зато спокойно спать не мог потом Володя долго. Хоть, говорил, вставай и медовухой напивайся – не выводилась та у них.

А на моём вот сне никак не отразилось это.

Но через год ровно – накупался я в ледоход в Кеми нечаянно – и разболелись они у меня вдруг одновременно оба – мстя будто мне, договорились. Тут уж и я узнал, как – «хоть на стенку-то когда запрыгивай».

Володи не было в Ялани, был он в Елисейске, в институте, к сессии готовился – будущий учитель физики. Водополица. Мосты на речках посносило. В город, в больницу, не попадёшь, да я туда и не поехал бы – больница для меня страшнее смерти.

Хожу – страдаю – новое для меня оно – зубное ощущение, теперь врагу не пожелаю. К какому только средству и не прибегал. И водки, чуть ли не литр, выпивал. Ну, помогало, но ненадолго: хмель прошёл, и боль вернулась, да не одна – с товарищем – с похмельем. И чесноку на пульс к руке привязывал; и ватку, смоченную в одеколоне, на спичке в ухо запихивал; и фильтр от сигареты сжигал, а огарышами дупелки больные запечатывал; и к щеке чего только не прикладывал, вплоть до куриного помёту, – кто что насоветует, то, уж отчаявшись, и выполняю.

А потом паренёк один, наш же, яланский, Вася Белоземцев, учился в школе класса на четыре меня сзади, забрать должны были его через неделю в армию, и говорит мне: ставь бутылку, мол, моментом вылечу.

Готов на всё я – хоть четыре. Купил водки, выпили мы с ним. Сходил он домой, вернулся на мотоцикле. Марка- «Восход». Моток изолированной тонкой проволоки из багажничка достал, двумя концами присоединил к магнето, а два других конца заставил меня вставить в дырки моих сляченных зубов.

Исполнил я это, чуть не падая от боли. Крутанул Вася «заводилку», и я – не помню, правда, как – оказался метрах в пяти от того места, где находился только что, – в кювете.

И будто гром. И будто молния. И началось всё будто разом, разом и закончилось. В сознание пришёл, смотрю – «врач» мой довольно улыбается. И слышу: ну, мол, а я чё говорил!

Боль и на самом деле прекратилась. Только вот падал, палец указательный, на котором рогатку резиновую устраивал когда-то, сломал – кривой вон и сейчас.

Болеть эти два зуба перестали, но скоро шататься начали. Страшно мне надоели. Вспомнишь тут и прадеда, Григория-то Митрофановича. Но к его средству – «дверь и нитка» – я не прибегал, замечу сразу.

И уже тут, в тогдашнем ещё Ленинграде, уговорила меня жена – я всё ходил и на зубах дырявых, словно на свирели, циркал, на нервы действуя ей, –