– Я сегодня не могу в поле идти.

– Почему?

– Потому что не могу.

– Ничего не знаю.

– А я не пойду, и всё, понял?

Эта поупрямей была, сербско-хорватский учила и дипломатом мечтала стать.

– Не пойдешь? – рассердился на черноглазую ослушницу бригадир. – Значит, выговор получишь. И посуду на всю бригаду до конца срока будешь мыть.

Должность кого хочешь испортит. Был хороший парень Павлушка Непомилуев, пусть и с придурью, стал начальником и вмиг офуел. Всё видит, всё замечает, сигарету лишнюю не даст выкурить после обеда. И погода, как назло, установилась. Сухая, ветреная, солнечная до рези в глазах. Оттого и светает раньше, и темнеет позднее, а бригадиру дай волю, он и ночью заставил бы всех вкалывать. Зверь, а не человек. Озера испарились, тритоны сдохли, земля просохла, пошли копалки, показатели стали лучше, и вот уже Семибратский мог докладывать на факультет: сокращаем отставание от плана. За неделю, конечно, не управятся, но если такими темпами пойдут, то за две – две с половиной недели, может, и добьют это поле проклятое. Только бы погода не подвела. Но пока укрывал ночами землю тяжелый осенний туман, а утром поднималось из-за дальнего леса не до конца остывшее солнце, растапливая не успевшие промерзнуть, а лишь покрытые инеем долгие грядки, они спасали урожай, и уходили с поля груженые телеги, заполнялись земляными яблоками неподъемные мешки из-под кубинского сахара, грузились в трейлеры, и летели добрые сводки на родной факультет: не будут зимой голодать профессора и доценты, не станут попрошайничать старшие и младшие преподаватели, досыта наедятся ректор с проректорами и деканы со своими замами по учебно-воспитательной, идейной, научной и творческой работе с одаренной молодежью, а на десятом этаже высокого, со шпилем и звездой здания собирался вечерами большой партком, и вечно отстающий, аполитичный, сомнительный филфак впервые начали ставить в пример другим факультетам: поглядите-ка, мальчиков почти нет, а вон какие показатели.

Всё хорошо было, только стал Павлик сам чувствовать какое-то недомогание и вечером думал, у кого бы ему назавтра отпроситься и дома остаться. Голова болит и кружится, тело ломит, перед глазами воспаленными мушки летают. Из последних сил мешки тягал. А признаваться в своей слабости неудобно было, неловко, и оттого злее и беспощаднее к себе делался. Ну и другим тоже доставалось.

– Почему опять не работаем? Вы уже курили час назад.

Семнадцать баллов – и смех и грех. Побить бы дурака втемную, да жалко его. Дразнили только за ужином, пели хором:

И смеялись. Павлик не понимал, что в этой песенке обидного, но что-то ведь было, раз они пели. Он догадывался, что хотят его разозлить, вывести из себя, а сам думал: смейтесь, дразните, только работайте, миленькие, христаради, работайте, как в детстве мама иногда говорила, и он вдруг вспомнил это странное слово. Ночами, правда, плохо спал. Ложился раньше всех, когда уходили из зеленого домика парочки звезды на небе считать да в стожках обниматься, а самые отчаянные договаривались и брали по очереди висевший в укромном месте узкий ключ от лазарета (ключ этот Павел, как ни суров был, всё ж не решился себе по праву бригадира присвоить, хотя раньше у Ромы его надо было заранее просить, а он еще не каждому его давал), и грустили те девчонки, которым мальчика не досталось, потому что опять же филфак.

Мудрая Алена читала вслух неохваченным сестрам назидательный английский роман, а ее целомудренный трубадур давно уже спал, но среди ночи просыпался, ворочался, и тревога его томила и не отпускала, мешая в молодой сон провалиться. Мысли не любовные, но производственные бригадира донимали: привезут ли мешков достаточно, не сломаются ли копалки, приедет ли вовремя трактор, не будет ли простоев, ведь ни часу нельзя терять, и так дни короче становятся, на глазах свет тает. А если опять ведра и корзины покрадут? Как тогда быть? Крадут совхозники, в своих усадьбах краденым пользуются и не таятся, а отвечает за всё факультет. А почему крадут, как можно в своем родном совхозе, у самих себя же красть? И ведь все знают, кто ворует и сколько, потому что деревня. И не смущаются, не стыдятся, привыкли воровать. Горючее, корма, удобрения, стройматериалы, дрова, инструменты, провода, гвозди – всё уносят. Привезли уголь из совхоза, а там пыль ни на что не годная. Хороший уголь украли, а студентам дрянь подсунули. Другой раз бессонной своей ночью увидел Павлик, как неизвестный человек с канистрой к зеленому домику направляется. Испугался начальник, что злоумышленник поджечь студентов хочет, выскочил чуть ли не в одних трусах на улицу, а тот только головой замотал: не боись, парень, свои. И сам, ничего не стесняясь, подошел к трактору, слил из него солярку и домой потащил.

Непомилуев, хоть и понимал, что тут уж точно стучит, но не утерпел и рассказал наутро Леше Бешеному, а тот только рукой махнул с досады:

– Да знаю я, знаю. А что с ними, Пашка-молодца, поделаешь?

И было что-то в его голосе такое, что Павлика вдруг пронзило: а что, если и Леша Бешеный сам на руку нечист и всё его добро не только трудом, но и воровством нажито? А директор с его роскошным домом и личным автомобилем, а агроном, а главный экономист? Они на своих машинах ездят, а за бензин cами платят или в совхозе берут? И только ли бензин? На поле иногда приезжали государственные машины с оплаченными в совхозной конторе накладными.