– У Леши Бешеного. А до этого – у Семибратского.

Семь пар глаз недоуменно на него уставились.

– Зачем?

– Уговаривал, чтоб вас не отчисляли.

– И что?

– Не получилось, – вздохнул Павлик и случайно задул свечу. – Сколько ни плясал перед ним, сколько ни твердил, что это я вас подпоил и один должен за всё отвечать, бесполезно. Они, говорит, сами взрослые, а с тобой чего толковать – у тебя семнадцать баллов. Иди давай, мешки грузи. Неподатливый Семибратский человек. А с виду так и не скажешь. Дал, правда, один маленький шанс.

– Какой? – повернулся в кромешной тьме Данила.

– Простит нас, если поле уберем за неделю.

Мощное начало Wish you were here в половине седьмого утра, мгла, холод, сырость, Павлик уже на ногах. Павлик с этого дня – бригадир. Он сам себя назначил, как бывает в дворовом футболе, когда команда проигрывает и кто-то один на себя игру берет. Никто в бригаде возражать не стал, и Семибратский не сразу, но согласился. Кухню Непомилуев поднял еще на час раньше. В поле всех выгнал чуть свет. А перед этим построил бригаду в шеренгу, как солдат-новобранцев, и объявил новую жизнь. Никаких грузчиков с пулей на сеновале; все в поле. Никакой сортировки; на сортировку Леша найдет, кого поставить. Сортировка их вообще не касается. Там пусть совхозники деньгу зашибают. Для них главное – поле. Мы люди одного поля. Мы все равны. Никаких поблажек, никаких дедов картофельных, никакого завхоза – да и не нужен в бригаде завхоз, – никаких уступок бывшему бригадиру: идешь, Рома, и вкалываешь как все. Никаких перекуров, никаких моих правых соседей и лилипутов, работаем, как работают советские люди в Пятисотом. Последнее, правда, не сказал, а про себя подумал. На обед полчаса. Обед привозит в поле кухня. Берут в совхозе лошадь, телегу и привозят. Потому что лошадь для этого нужна, а не для щегольства. И это раньше всей бригадой тянулись на обед и с обеда, по два часа рабочего времени теряли да еще тихий час себе украдкой устраивали. А теперь времени отдыхать днем не будет ни минуты. Пищу получаем прямо тут, на мешках или на корзинках, кому как удобнее, всё равно долго не рассидишься. На кухне оставил двух девчонок и Кавку. Больше там не надо, справятся.

– Круто берешь, мужик, – поцокал губами Кавка и прикрыл томные глаза. – Смотри пупок не надорви.

– Кому не нравится – домой может ехать с деканатом объясняться, – вспомнил Павлик комиссара.

Белоголовый Озолс выждал два дня, а потом уехал, утратив всякий смысл в Анастасьине находиться. А Кавка остался. Ему интересно было посмотреть, чем дело закончится и как наглый мальчонка взвоет и пощады у бригады за самоуправство попросит. Непомилуев между тем забрал ключи от кладовки, водку всю попрятал и пошел в ларек договариваться, чтоб студентам не продавали. Продавщица зыркнула на него, но не так, как в прошлый раз. С интересом зыркнула и пообещала сделать всё как он просит. Она трезвость у мужчин превыше всех добродетелей ценила. Но Павлик этого не заметил, ему не до женских глаз было. А парни всё равно втайне от него пить ухитрялись, но бригадир и это углядел. Устроил в комнате шмон. Нашел у Сыроеда бутылку и за ужином показательно вылил за окно.

– Ты бы лучше водкой рожу свою протирал несчастную, чем ее, родимую, на землю лить, – сказал в сердцах Сыроед, но Павлик стерпел.

Подошла вечером девчонка неказистая, еле вымолвила тихим от смущения голосом, что у нее недомогание, на работу завтра идти не может.

– Какое такое у тебя недомогание? – спросил Павлик сурово. – Температура есть?

– Нет, – пискнула девчонка испуганно и покраснела.

– Значит, в поле, как все, пойдешь.

«Дурак он, простых вещей не понимает, – подумала она, – или маленький еще, не знает, то же мне, бригадир. Ромка, тот всё понимал. Ромка человек был, кричал, ругался, угрожал, говорил, что всё записывает, у него график есть, его не обманешь, но всё понимал, и его всё равно обманывали, а этот чурбан бесчувственный…» Глаза у нее по-прежнему были синие, простуженные, и в глазах слезы. Но он не замечал.

Поле сырое, грязное, кое-где не то небольшие озера, не то огромные лужи образовались, и копалки по полю не идут, у мужиков вилы да лопаты. Нажимаешь ногой, переворачиваешь с усилием землю да стараешься так, чтобы орудием труда клубни не попортить. Картошку подбирают девчонки и сами ссыпают в мешки. Павлик один закидывает мешки в гусеничный трактор. Валится с ног, но грузит. Но и про подбор не забывает. Он как полководец на этом поле, его должны все видеть, и он должен видеть всех. Отвоевывают у поля метр за метром. А вечером по-прежнему сухой закон. И чтоб соблазна не было, наказал Кавке: никаких грибочков, ни соленых огурчиков с хреном, ни тем более кур ворованных. Каши наварили, молока парного попили, чайку хлебнули – и спать. Праздновать будем, когда работу закончим. Всю бригаду напоит, а пока с утра опять Wish you were here. Еще мощнее и глубже, когда раскаты музыки перерастают в отчаянный крик: Shine on you crazy diamond!

Хочешь не хочешь, от этого крезанутого даймонда проснешься.

– Пахмутову с Добронравовым ставь, – ворчал Сыроед. – И вновь продолжается бой…

Через день другая девчонка подошла: