– Останетесь поужинать с нами?

Мариам с самого начала собиралась остаться, но приглашение в форме вопроса ее смутило. Она ответила:

– О, ну у тебя же дел много.

– Мы всегда вам рады, – сказала Зиба, но не стала отрицать, что дел много.

Так что Мариам отклонила приглашение и отправилась домой.

Садясь в машину, она помахала рукой Зибе и Сьюзен, которые вышли на крыльцо ее проводить, и усомнилась в правильности своего решения. Следовало, наверное, предложить свою помощь – накрыть на стол, они бы вместе поели, и она бы убрала за всеми. Или Зиба рада была от нее избавиться? С ней так трудно что-то понять. Иногда Мариам догадывалась, почему Сами выводят из себя изысканные любезности «старой родины», за которыми все прячут свои истинные чувства.

Она глянула напоследок на невестку и внучку, стоявших на крыльце, и поехала прочь, неуверенная, недовольная собой.

Новый дом изменил их жизнь только к лучшему. Сьюзен могла играть с соседскими детьми, больше не требовалось организовывать и согласовывать встречи. До детского сада десять минут езды, до магазина еще ближе, к Дональдсонам – пешком. Когда в саду начались летние каникулы, Мариам вновь выпало присматривать за девочкой по вторникам и четвергам. Она уютно устраивалась на крыльце и чистила клубнику, пока Сьюзен гоняла на трехколесном велосипеде, или окучивала вместе со Сьюзен и Джин-Хо посадки на заднем дворе. Первые тощие морковины уродились в конце июня, и девочки чуть с ума от радости не сошли. Они ели их сырыми, окуная в йогурт с укропом. Даже Сьюзен, презиравшая любые овощи, сжевала три штуки. Летом Мариам работала в «Джулии Джессап» только один день в неделю. Она оплачивала счета, просматривала письма, звонила поставщикам или договаривалась о текущем ремонте. Зачастую единственной живой душой во всем здании, кроме нее, оставался уборщик, толкавший широченную швабру по уже до блеска намытым коридорам. Директриса, миссис Барбер, на лето уезжала в Майами, но время от времени звонила и спрашивала, как идут дела.

– Превосходно! – отвечала Мариам. – Пришли работники делать новое покрытие под лазалками, как и договаривались. Отца близнецов Уиндхем перевели на работу в Атланту, так что я написала двум родителям из листа ожидания.

Она сама чувствовала, как преувеличивает свои хлопоты, будто стараясь доказать, что полностью отрабатывает жалованье.

Даже в разгар школьного года работы было не так уж много, в компании давным-давно знакомых людей день тянулся неспешно. Мариам работала словно в трансе, отрешившись от всего, сидя за безупречно чистым столом посреди «аквариума» – общего помещения для нее, миссис Барбер и миссис Симмс, заместительницы директора. Что-то успокоительное было в том, чтобы самые простые дела исполнять идеально. Под конец каждого дня она очищала корзину компьютера и раз в месяц неукоснительно проводила дефрагментацию диска.

В июле Мариам съездила в Вермонт к своей дважды кузине, дочери дяди по отцу и тети по матери. Фара была на несколько лет моложе и во всем отличалась от Мариам. Живя в районе, где почти все жители были исконно местные, в браке с бывшим хиппи, которого она подцепила во время учебы в Париже, Фара почему-то вздумала сделаться до мозга костей иранкой. Она встречала Мариам в аэропорту, вырядившись так экзотично, что на нее и в Тегеране оглядывались бы: бордовая шелковая туника поверх тугих белых легинсов, отороченные мехом тапочки с загибающимися вверх носами – прямо с персидской миниатюры – и гроздь золотых цепочек, почти целиком укрывшая обширную грудь.

– Мари-джан! Мари-джан! – выкрикивала она, подпрыгивая. Все встречающие – бледные и бесцветные на ее фоне – обернулись и уставились на Фару. – Салаам, Мари-джан! – вопила она.

Мариам на миг захотелось притвориться, будто она с этой женщиной незнакома, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, она увидела знакомые глаза Карим-заде – длинные и узкие, сходящиеся острым углом, и нос Карим-заде – прямой, как булавка. В отличие от Мариам, Фара не закрашивала седину, белые волосы штопором закручивались среди черных, в точности как у их общей бабушки. По дороге из аэропорта (все заднее сиденье пыльного бежевого «шевроле» завалено деталями от машины) Фара болтала на фарси с такой скоростью, словно родной язык годами накапливался, закупоренный в ее груди. Передавала новости «из дома», цитируя телефонные разговоры не только дословно, но еще и меняя голоса, тонко пищала за кузину Шоле, бухтела басом за троюродного брата Каве. Фара поддерживала куда более близкую связь с родственниками, чем Мариам.

– О, по десять раз на неделю, – говорила она, – кто-нибудь непременно изводит меня жалобами, да еще и за мой счет.

Выходит, она сама и звонила, а зачем, если эти разговоры так скучны? Что-то вроде вины выжившего, вероятно.

– Они говорят и говорят о трудностях нынешней ситуации, у них так мало развлечений, почти все фильмы запрещены, почти вся музыка, алкоголь – только то, что контрабандисты доставляют после заката в бутылках из-под отбеливателя. Они думают, моя жизнь сплошь состоит из удовольствий. Представления не имеют, каково тут крутиться!

Если бы родичи услышали это заявление от облаченной в шелк и блистающей золотом Фары, они бы недоверчиво рассмеялись, но Мариам понимала, о чем она говорит. Здесь и правда нелегко, гораздо труднее, чем дома могут себе представить; порой она сама недоумевала, как они с кузиной сумели продержаться в этой стране, где все происходит так стремительно, где всем вокруг известны все правила, неведомые тебе.

– Моя сестра списки мне зачитывает, что ей прислать, – продолжала Фара. – Спортивную обувь, и косметику, и витамины – банку за банкой. В Иране сколько угодно витаминов! И очень хорошие, но она уверена, что американские витамины эффективнее. Я отправила ей пузырек «Вигор-Витс», и после