Я высоко ценил литературный талант Мариана, знал о том, что он вынашивает мечту стать настоящим писателем, поэтому мне хотелось, чтобы он поскорее получил возможность распрощаться с переводческой работой и все силы бросить на то, чтобы творить. К тому же я понимал, что литература Вьетнама не настолько богата (ведь есть такие вершины, как литературы Китая, Индии, Японии, Бактрии), чтобы посвятить ей всю свою талантливую жизнь. Его близкие и друзья (а у него было много друзей разных профессий: художники, артисты, режиссеры, корреспонденты, физики, инженеры, не считая писателей) – все они ценили его литературный талант, интеллигентность и художественный вкус и хотели, чтобы он занялся более важным делом. Все они считали, что переводы вьетнамской литературы – это лишь первый шаг на его пути наверх. Помню, в начале 60-х годов на праздновании его дня рождения несколько его друзей (а я тогда уже входил в их число) сочинили веселое поздравление в стихах, в котором вовсю превозносили «вьетнамский язык, приносящий хороший доход», благодаря которому все собравшиеся могут «смаковать роскошное вино», однако желали своему талантливому другу поскорее повстречать «зеленоглазую миллионершу», которая бы сняла с его плеч тяжкий груз зарабатывания на жизнь, чтобы круглый год он мог флиртовать с музами искусства… Мариан сымпровизировал очень смешной ответ им… По правде говоря, именно он был душой всей компании друзей. Он юморил больше всех; когда у него были деньги, он любил ссужать ими друзей; опять же он знал массу забавных, неожиданных игр. Он очень ценил мужскую дружбу (ни одна женщина не проникла в этот наш кружок!). Он считал, что имеется большая разница между понятиями «приятель» и «друг». Может быть много приятелей, говорил он мне, но не может быть много друзей. В отношении друзей он всегда был открыт сердцем и совершенно бескорыстен, но и сам требовал от них того же, и если вдруг он разочаровывался в каких-то друзьях, то очень долго страдал и, как правило, порывал с ними и не возобновлял прежних отношений. Причем не важно, какой национальности они были. Национальный фактор при выборе друзей для него не играл никакой роли, и в этом он тоже был полностью бескорыстен, не строил никаких расчетов, кто ему нравился, с теми он и дружил по-настоящему, и делал для этих людей то, о чем они даже не просили. И я тому живой пример. Побратавшись со мной, он повез меня на родину матери, познакомил с ней, с бабушкой, с тетями, с их близкими и дальними родственниками. Поначалу его близкие не сразу прониклись его чувствами, чтобы любить и меня, но постепенно они поняли: узы братства со мной были какой-то глубинной потребностью их любимого Марика, и тогда они всем сердцем полюбили и меня. Вскоре после его кончины его жена Инна попросила меня приехать и помочь ей разобраться с его библиотекой на вьетнамском языке; во время этой работы я обнаружил картонную папку с надписью «Письма Кы», в которой хранились все мои письма, еще со времени моей учебы в школе, – и ему, и его уже ушедшим в мир иной матери и тетям, каждое в отдельном конверте. Я с ужасом подумал: я ведь тоже получил много писем и от него, и от его матери и теток, но разве я их сохранил! Теперь об этом поздно сожалеть, осталось только ругать себя: оказывается, я не испытывал таких нежных чувств к Марику и его родным, а вот они действительно любили меня…

Но вернемся к его первым шагам в литературном деле. Ясно, что и сам Марик не представлял тогда, что свяжет всю свою жизнь с Вьетнамом и вьетнамской литературой. Он вынашивал много творческих планов и начиная с 60-х годов пробовал силы в целой серии рассказов, которые отличались явными признаками творческого таланта, горячим темпераментом, смелыми идеями, несколько этих рассказов включены в настоящий сборник. Вспоминаю, что в середине этих 60-х годов, когда я досрочно, не окончив института, был отозван на родину и по распределению организации должен был заниматься делами, далекими от русской литературы, которую я страстно любил; это был период, когда политические разногласия между нашей страной и Советским Союзом становились все более острыми, и всякий раз, когда Марик приезжал к нам в составе делегаций советских писателей, даже встретиться с ним мне было очень трудно (вспоминаю, как один мой начальник предостерегал меня: «Мариан – это агент ЦК КПСС!», но я-то хорошо знал, что он, будучи «белогвардейским» евреем, никак не мог пользоваться таким доверием советской власти!); в эти годы однажды, улучив момент, когда мы оказались вдвоем, он сунул мне в руку листки бумаги: «Спрячь, дома почитаешь».

Вернувшись домой, я развернул послание и увидел поздравительный текст: «Дорогой Кы, улыбайся, но не везде и не со всеми», а внизу напечатанный на машинке рассказ «Всеобщий порыв смеха», в нем повествовалось о центральной планете какой-то далекой звездной системы, на которой было создано общество тысячелетних мечтаний; в этом обществе, чтобы положить конец всякого рода анархии и политической нестабильности, любые действия людей организовывались и контролировались государством, даже смех: каждый человек мог смеяться только раз в неделю, в обязательные часы, на городской площади, а по ночам на небе с помощью современных методов игры света появлялось четкое изображение великого вождя Оам (читать наоборот!). «Наверняка, когда вы писали этот рассказ, то знали, что его нельзя опубликовать?» – спросил я его при очередной встрече. «Разумеется, знал, но все равно не мог не писать». Впоследствии, уже во времена Брежнева, он рассказал, что нашелся в провинции редактор одного литературного журнала, который решился опубликовать этот рассказ вместе с несколькими другими его рассказами, но в последнюю минуту в это дело вмешалась цензура, разрешив напечатать лишь один совершенно безобидный рассказ. И только 20 лет спустя одна советская газета опубликовала рассказ «Взрывы смеха», но с некоторыми поправками (например, изменили имя вождя), чтобы избежать всяких догадок.

Таким образом, настоящим призванием Мариана Ткачёва было писать сатирические произведения, такие как «Всеобщий порыв смеха». Однако могло ли поощряться издание таких рассказов в Советском Союзе или в любой другой стране такого же социального устройства? Он очутился в положении немалого числа писателей и поэтов, у которых был талант, но они не хотели торговать им, – и должен был жить переводами.

То, что вначале казалось всего лишь «левой работой», попыткой подрабатывать на жизнь переводами вьетнамской литературы – стало делом всей жизни. Весь свой талант, все свои душевные силы он отдал этому делу.

Другим духовным фактором, придававшим ему силы, стала его любовь к Вьетнаму, вьетнамцам, к вьетнамским писателям. В отличие от некоторых