его Мак-ты-кхоа). Тогда было в ходу кем-то придуманное выражение «красные семена», так называли вьетнамских детей, которых в годы войны Сопротивления французам отбирали для отправки на учебу в социалистические страны, и прежде всего в Советский Союз – бастион мировой революции. Около сотни нас – вьетнамских учащихся из числа этих самых «семян» заботливо и тщательно «выращивали» в большом ухоженном особняке в старинном центре необъятной Москвы. В нашей школе была дирекция и более десятка учительниц, которые каждодневно занимались с нами, не считая обслуживающий персонал. Примечательно, что среди них были несколько человек, которые прекрасно знали французский язык; они были присланы в нашу школу потому, что советские друзья считали, что раз мы из страны, которая является колонией Франции, то мы наверняка должны знать французский, поэтому наши учительницы через этот язык-посредник пытались общаться с нами и преподавать нам русский язык. Но все мы были детьми участников войны Сопротивления, мы не знали ни одного французского слова, поэтому в конце концов оказалось, что несколько учительниц фактически остались без работы и их перевели в другие места. На смену им, чтобы помочь нам учить русский язык, руководство школы приняло одного молодого человека с высшим образованием, да к тому же немного знавшего вьетнамский язык, что было очень редким явлением в СССР той поры. Этим молодым человеком и был Мариан Николаевич Ткачёв.

Первое мое впечатление, когда я увидел его, – он не был похож на русских, которых мы знали и с кем ежедневно общались. Он не был похож на них ни обликом, ни манерами. Что-то в нем было застенчивое и одновременно экстравагантное, в нем было больше аристократического, чем простонародного, больше от артиста, чем от служащего, больше ретро, чем современного, что-то такое не совпадающее с окружающей социальной средой, что-то выходящее за рамки типичного советского человека, у которого нам полагалось учиться и следовать примеру, образец которого символизировали директриса нашей школы, завуч и наши учительницы. Если к его весьма оригинальной прическе, о которой многие писали и говорили, – постепенно привыкали и потом уже не обращали на это внимания, то другие его особенности создавали немало проблем на его жизненном пути, чему я был свидетелем, будучи еще подростком и еще практически ничего не зная о советском обществе.

Мы с ним подружились, когда он уже не работал в нашей школе, а приходил пообщаться со мной, и каждый раз мы очень долго беседовали; однажды, когда он ушел от меня, дежурная по школе – в тот день завуч – пригласила меня в свой кабинет и сказала:

– Послушай, Кы, мы видим, что ты очень любишь Мариана Николаевича. Конечно, дружить с кем-то – это твое право, но я должна тебе сказать, что Мариан не является комсомольцем, а ты сейчас готовишься вступить в комсомол, не так ли? К тому же он еврей, – и на ее губах появилась саркастическая улыбка.

В тот период в нашей школе была создана первичная организация Союза трудовой молодежи; я как сын погибшего революционера, естественно, считал необходимым быть в рядах Союза, однако, чтобы стать его членом, нужно было хорошо выполнять задания, которые поручала организация, но эти задания (к примеру, следить, не возникли ли в классе любовные парочки – это категорически не позволялось) я считал, что никоим образом не должен выполнять, (Почему запрещается любить? Можно ведь и любить, и хорошо учиться, стать знающим специалистом, а потом всеми силами служить Родине, не так ли?) и не выполнял. Если Мариан, рассуждал я, пока не комсомолец, как и я сейчас, значит, у него были какие-то мелкие провинности или он с чем-то не сумел справиться в организационном плане, вот как я, например. Но разве можно считать его плохим человеком? А то, что он еврей, – почему такая дискриминация по отношению к евреям? И когда Мариан в очередной раз пришел к нам, я его спросил обо всем этом.

– Твоя завуч не совсем точна, – сказал он. Мой отец – русский, а мать – еврейка; согласно документам, я русский, вместе с тем сам себя ощущаю ближе к евреям, потому что с детства рос в семье матери, так как мои родители рано развелись. Откуда в школе знают, что я наполовину еврей, мне непонятно, я никому об этом не говорил. Но именно это стало причиной того, что они так решительно расстались со мной. На самом деле я мог бы продолжать работу в школе и одновременно помогать иностранному отделу Союза писателей; там много работы, только когда приезжает делегация вьетнамских писателей. Но они не захотели больше иметь со мной дело. Я представил им Леню Спекторова, он очень хороший парень, любит тебя и очень хочет работать в вашей школе, чтобы благодаря общению с вами улучшать свой вьетнамский язык. Но он-то как раз стопроцентный еврей, поэтому и он получил отказ.

Леню Спекторова я хорошо знал и очень любил. Тоже одессит, друг Мариана с детских лет, вместе они учились на историческом факультете МГУ имени Ломоносова; потом Мариан уговорил его вместе начать учить вьетнамский язык и изучать Индокитай; впоследствии он блестяще защитил кандидатскую диссертацию по истории Камбоджи, много лет работал главным редактором Государственного издательства словарей, был организатором и редактором практически всех русско-вьетнамских и вьетнамско-русских словарей, которые в советское время издавались этим издательством. В то время, о котором я рассказываю, Леонид был безработным и часто вместе с Марианом приходил в нашу школу и много общался со мной. Он не был так силен в иностранных языках, как Мариан, и вьетнамский ему труднее давался; и, в отличие от Мариана, он не увлекался литературой и был лишен артистического духа, но это был невероятно добрый человек, поистине золотое сердце, которое мне посчастливилось встретить в жизни. И вот такого человека не брали на работу только потому, что он был евреем. Такие истории не могли не посеять в моей еще юной голове некоторые сомнения в истинной сущности советского общества. Советский Союз сегодня – это Вьетнам завтра, это же все-таки образец для всего прогрессивного человечества. Почему же здесь такие жестокие несправедливости?

Но вернемся к Мариану. Мы так быстро сдружились скорее всего потому, что у нас было много общего. Например, оба мы были лишены так называемого «общепринятого стиля поведения», того, что является исключительно важным для руководящего состава сверху донизу. Я знал наверное, что Мариан, проработав в нашей школе три года, так и не узнал имена всех школьников, не побеседовал хотя бы раз со многими из нас. И это отнюдь не потому, что он