домушник по кличке Ноздря однажды во время допроса даже в подробностях объяснил мне, как этой штукой пользоваться.
— Подумаешь! — сказала княгиня. — Ну наступил кто-нибудь невзначай на твой гребешок.
— Да?! А кто его из прически вынул по-незаметному? Он у меня завсегда крепко сидит в волосах.
— Да кому он нужен? Ему цена-то три копейки.
— Ну, положим, не три, а все семьдесят пять, три четверти рубля; для меня деньги немалые, десятая часть жалования, как-никак.
— Ладно. Но если кто-то и позарился, то откуда он снова у тебя?
— То-то и оно! Абдулла нашел возле лeдника.
— Сама же там, наверно, и обронила. А кто-то потом наступил.
— Да не была, не была я вчера вечером возле этого лeдника! Когда гости стали расходиться, сразу пошла к себе наверх. Здесь, в зале, он был еще на мне, а вернулась к себе — нет его! А мимо лeдника этого я вообще нынче не хожу, боюсь я до жути покойников, это уж Абдулла там нынче утром проходил. Он сказал: точно — это Беяз Шаула
«Да уж, приличней некуда», — подумал я, вспомнив про шишку на своей голове. Да и жертва кого-то из «приличных людей», ротмистр Сипяга, уже третий день лежал, не отпетый, совсем поблизости. Если прибавить к этому нынешний вид господина Петрова и обнаруженную мною адскую машину, то трудно сыскать публику более порядочную, чем та, что собралась здесь!
Дуня стряхнула набухшую слезинку.
— Что плачешь, глупая? — спросила княгиня. — Если нет другого горя, кроме как эти твои семьдесят пять копеек, то я тебе, так и быть, возмещу.
— Благодарю, конечно, но я — не по деньгам… Просто замуж теперь не возьмут, а у меня уж третий десяток — к середине.
— Отчего ж не возьмут, из-за заколки, что ли?
— Вот вы потешаетесь, барыня, — сквозь слезы сказала Дуня, — а Абдулла мне говорил…
— И что же он говорил такого?
— Говорил, что этот Беяз Шаула — он не зря у девушек вещи ворует. Это значит, что он ее себе в невесты облюбовал. А коли так — он теперь никому подступиться не даст.
— Тоже Абдуллайка сказал? Боже правый, глупости какие!
— И вовсе даже не глупости! Он рассказывал… У них в ауле такое было шестьдесят лет назад; тоже тогда лавина с гор сошла, и Беяз Шаула проснулся. Тогда у одной девушки вещи начали пропадать, а потом все, кто к ней сватался, помирали: кто от болезни какой-нибудь помрет, кто вдруг с обрыва сверзится…
— …а кто — с лестницы… — по-жеребячьи гыгыкнул господин Львовский.
После его слов все как-то машинально перевели взоры на красного, как вареный рак, опустившего глаза Петрова.
Повисшую тишину снова нарушил господин Львовский.
— Кстати, господа, — сказал он, — в моей комнате, кажется, тоже какой-то… как его там?.. Беяз Шаула (гы-гы!) побывал. Вот, посмотрите-ка. — С этими словами он достал из кармана какой-то темный стеклянный бутылек.
— Что это? — спросила княгиня.
— Не могу знать, ибо, даю слово — сей предмет не мой, и как он очутился у меня, я ведать не ведаю. Тут на нем что-то написано, но… я не могу понять.
— Дайте-ка сюда, — попросил профессор Финикуиди и прочел: — Оculus guttis. Что означает всего-навсего — капли для глаз.
— С роду ничем подобным не пользовался! — воскликнул Львовский. — С глазами у меня, тьфу-тьфу, все в полном порядке.
— К тому же флакон пуст, — сказал Финикуиди.
— Где вы это нашли? — спросил я.
— Представьте себе, в кармане собственного пиджака. Вот этого самого. Утром стал надевать, а там, в кармане, что-то… Я этот пиджак в последний раз только позавчера надевал, в тот день, когда несчастный господин Сипяго… — Он примолк.
— Да, мы еще мало знаем о мире темных сил, — изрекла многознающая госпожа Дробышевская, а настроенная более практично госпожа Евгеньева сказала:
— При известной ловкости рук кто-то мог вам и на ходу положить. Вы могли и не заметить, когда вечером разоблачались, не так ли?
— В сущности, вполне мог, в тот вечер, признаться, вина выпил с господином Шумским. Но если кто-то подсунул — то, спрашивается, зачем?
— Ну а вы-то как полагаете?
— Да, собственно, ничего я даже и не полагаю. Вот, думаю, господин профессор определит, что там было, для того и прихватил с собой. Вы ведь, кажется, химик, профессор? — обратился он к Финикуиди.
