В специнте людно — раза в три больше людей, чем обычно. Все куда-то несутся, спешат, кричат — за время нашего пребывания на «Пеоне» я отвык от такой массовости, и сейчас это выглядит дико. Попадаются знакомые лица — мелькает хмурое морщинистое лицо Ольги Дмитриевны, что-то резко объясняет группе офицеров начальник укрепрайона, суетятся на лестничной площадке техники в оранжевых американских комбинезонах… До меня никому, кажется, нет дела, но я вижу их — взгляды исподтишка, частые и резкие, как уколы. Это не те взгляды, которые обычно достаются героям в наших и американских боевиках. Не восхищение пополам с благоговейным страхом, не уважение к потерям, которые понес герой, не понимание тяжести жертв, принесенных во имя победы. Здесь же скорее что-то, большее похожее на тягостное недоумение, и еще легкий дискомфорт. «Какого черта он здесь?», в таком вот духе.

В общем, чтобы окончательно превратиться в героя отчизны, мне стоило бы сдохнуть прямо там, в спасательной капсуле, таково общее значение этих взглядов.

Меня везут, как экспонат, на каталке, по разным кабинетам — эй, я и не знал, что у нас столько интересной аппаратуры! — делают кардиограмму, томографию, берут кровь из пальца и вены, соскоб слизистой, и еще пару вещей, о которых в приличном обществе не говорят вообще никогда. Картинка перед глазами смазывается и подрагивает.

Вот именно, картинка.

Как-то все это уплывает от меня, кажется нереальным, ненастоящим. Вроде как выполнение миссии на симуляторе, и вот сейчас я стащу с мокрой от пота головы неудобный, воняющий резиной шлем, в вокруг опять окажутся девчонки, и Алиска сверкнет своими ореховыми глазами, и Ульянка покажет язык, Мику просто молча улыбнется, Славя нахмурится и объяснит, что я снова сделал не так, и Лена

боже мой Ленка она же просто осталась там она просто осталась это не героизм герои те кто знают что шансов на выживание мало, а она точно знала что шансов нет совсем и живой ей не вернуться в любом случае и все равно осталась

и это было как плохой сон, когда просыпаешься среди ночи весь в холодном поту и лихорадочно пытаешься понять, что из произошедшего случилось на самом деле, а что — плод твоей нездоровой психики. Только я уже с трудом мог отделить одно от другого. Меня накрывала какая-то странная белая пелена, как будто осталось только то, что я помнил хорошо, а всего остального… словно бы и не было. Совсем.

Одно и то же. Мы были одним целым — никчемной группой юных идиотов, хорошо себя чувствующих только в компании друг друга. Я этого добился, я это сделал — у меня получилось замкнуть всех на себя, и мы перестали быть стайкой одиночек, мы становились чем-то большим, и могли бы, если бы все сложилось иначе… Славя и Алиса, Алиса и Лена, Лена и все остальные — еще не друзья, но уже и не равнодушные незнакомцы. Да ведь и я ничем не отличался от них, ничем! За исключением одного — я сейчас был в специнте, а они не добрались даже сюда. Они не добрались.

Меня наконец ввозят в знакомую комнату — симулятор. Отчего, интересно? Но в комнате многое изменилось, какие-то славные молчаливые парни в оранжевых жакетах убрали все кресла, кроме одного, а на освободившееся место поставили аппаратуру с иностранными надписями. Здорово, что тут сказать. Живем, развиваемся, сотрудничаем.

На стуле передо мной сидит Наливаныч. Худой какой-то, осунувшийся. Не бережет себя золотой наш человек. За спиной у него стоят серьезные люди со сосредоточенными чужими лицами.

— Вернулся, значит, — хрипло говорит он.

— Вернулся, Анатолий Иваныч, — подтверждаю. Сейчас мне все равно, я не испытываю злости за то, что он и еще двое когда-то, давным-давно, когда по земле ходили динозавры, предали нас и продали тряпкам за обещание убрать купол. Пожертвовали, значит, одними людьми ради других. Видимо, те самые одни были менее ценными, ведь так получается, да? Наверное, в подвалах специнта стоит секретный определитель ценности, иного объяснения я не вижу. Только теперь это все не имеет никакого значения. — Как девчонки? Вы же спасли их, так?

Он тяжело и мрачно молчит. Это почему-то развязывает мне язык, и я начинаю говорить вместо него — часто, захлебываясь.

— Я же видел «скорые» на аэродроме, но ко мне ни одна не подъехала, значит… значит вы их нашли и спасли, так? Там были… спасательные капсулы, вы видели. Инопланетная технология, стопроцентная гарантия выживания. С ними должно быть все хорошо, я это знаю точно. Так как? Как… они?

Наливаныч облизывает губы и отводит взгляд.

— Был взрыв… воздушный. Ты катапультировался, а они… катер развалился за секунды, до земли мало что долетело, кроме горящего мусора, а мы… Ну, не знали мы, опознавалки «свой-чужой» не было, связь отключилась от электромагнитной волны! Кто знал? Кто знал, Саш, кто мог знать? — он чуть ли не кричит мне в лицо.

— Как они? — вот что важно, а вовсе не его оправдания насчет электромагнитных волн. Я-то и сам про них не вспомнил совсем.

Он утирает со лба пот.

— Погибли. Все. Мгновенная смерть. Но, на всякий случай скажу, вроде как успокоить — купол, как ты понимаешь, пропал окончательно, и корабль этот тряпочный тоже сверзился и сгорел. Одно село только пострадало, и то не сильно. Колхоз, трактора, скотина там… Мелочи. Поля перепахало, конечно, на километры, но то ж поля… А остальные корабли их тоже улетели, между прочим, уж не знаю, почему, думал, ты расскажешь. Так что обошлось, можно сказать, малой кровью — ты извини, что так говорю, девочек твоих все же не уберегли…

Понятно, почему улетели. Искомый спайс уничтожен вместе с кораблем, экономические причины дальнейших боевых действий отсутствуют. Экономика