В Москве меня предупредили, что со мной будут плотно работать и что мне следует запастись терпением, потому как придется очень много вспоминать и писать. Увольте, сказал я тогда доверительно представителю, озабоченному гладкостью кожи на своем миловидном лице, излучающим голубоватый отсвет, вспоминать и писать – это два чудовища, которых я боюсь больше всего на свете. Нельзя ли их как-нибудь обойти стороной? Нельзя, сказал представитель строго, пожалуй, даже слишком строго для гомика со стажем. Впрочем, продолжил он, добавив все же в голос сиропа, у вас будет возможность обсудить этот вопрос с профессором Перчатниковым. Представляю, что он вам скажет! И захихикал a la Джонни I, только еще противнее… Однажды Вовочка – божий человек, решив за всех, что надо бы как-нибудь не стандартно встретить новый год, предложил заинтересованным лицам написать рассказ о чем угодно с обещанием приза победителю. Я купил пачку писчей бумаги, положил ее перед собой на письменный стол, предварительно освободив его от всякого хлама, навострил перо, почесал за ухом – и замер на три часа, завороженный белым листом, смотревшим на меня с едва заметной ухмылкой. Наши смотрелки закончились тем, что я схватил наглеца за шиворот, скомкал его и выбросил вон. Следующий лист поначалу вел себя сдержанно, и я даже приблизил к нему перо, решив написать какое-нибудь заглавие, но стоило им сойтись, перу и бумаге, как рука моя самопроизвольно отскочила вверх, точно коснулась оголенного провода, находившегося под напряжением. После этого я готовил себе цикорий с медом, слушал церковные блюзы мисс Махелии Джексон с фестиваля в Ньюпорте, надеясь, что её бесконечные прославления Господа будут услышаны, и частичка благодати перепадет и мне, боксировал с тенью, которая, словно пьяница, то куда-то пропадала, то еле держалась на ногах – и всё это я делал, чтобы взбодрить себя и одолеть, наконец, эту треклятую листушечку, обращавшуюся со мной с высокомерием девственницы. Кто-то, возможно, и не поверит, но я не вывел ни одной буквы почти за полдня упорного сидения, радости от которого было разве что будущему геморрою. Мне, однако, показалось, что белоликая девственница с грустью восприняла мое фиаско: я ее так насмешил за эти долгие часы томления своего убогого духа, что она уже, верно, решилась отдаться мне, не требуя от меня подвига, за любой дебильный абзац – так и его я не сотворил! И вот теперь от меня ждали чуда…

Солнце меж тем скрылось за холмами справа, стало и впрямь прохладно, и я вспомнил про плед. Но даже и он не сразу согрел меня, и быть бы мне недужным, коли бы не джоннин родственник, которому ради моего здоровья пришлось пожертвовать своей молодой жизнью. Хотя справедливости ради надо отметить, что он и так уже дышал на ладан.

На следующий день прямо спозаранку прибыл русский патриот. Я дурно спал, каждые пятнадцать минут смотрел на часы, раздражаясь всякий раз по поводу их несуетного хода, а едва забылся, как во сне мне тотчас позвонили и голосом Антиба Илларионовича Деревянко предупредили, что сейчас поднимутся. Пришлось просыпаться и идти открывать. Куратор мой в отличие от меня был свеж и весел.

– Я, конечно, понимаю, что вы богемный человек, Тимофей Бенедиктович, – начал он с порога, едва поприветствовав меня, – но с этого часа мы начинаем работать – много и трудно.

– Это я должен буду работать много и трудно? – мое удивление было почти что искренним. – И сколько, интересно, мне здесь будут платить? И еще, Антиб-б Илларионович, в качестве ориентира для будущего нашего общения: я не люблю людей, которые с утра говорят о работе. Это я вам официально заявляю как богемный человек.

Выговор мой не смутил гостя. Он лишь покивал понимающе головой и продолжил склонять меня к каторжному труду.

– Профессор Перчатников с вами встретится завтра, а моя задача – подготовить вас к этой встрече.

– Клизму будете делать? – спросил я, отжимаясь от пола. – Кто такой профессор Перчатников? Членкор французской Академии наук?

– Что ж вы так людей-то ненавидите, Тимофей Бенедиктович, бесценный вы мой? – воскликнул с горечью Деревянко. – Наш московский представитель, ну тот, кто первым беседовал с вами, предупреждал нас о том, что вы капризны, pardon, как климактерическая дама, но, по-моему, он вас щадил, давая такую лестную характеристику.

Я хотел было разобидеться, но передумал и рассмеялся, усевшись на полу. Смеялся я через силу, потому что шейный остеохондроз вдруг решил напомнить о себе и принялся торить себе дорожку прямо в мою черепушку.

– Конечно, – сказал я, неудачно попытавшись подняться без помощи рук, – мнение вашего московского представителя, выщипывающего себе брови, для меня чрезвычайно важно, однако, что это вы тут все такие нежные? Я, вообще, куда попал? Может, здесь международный клуб геев? Бедные, несчастные эльфы – вы и до них добрались!

Деревянко не стал со мной спорить. Он молча встал со стула и пошел к двери.

– Хорошо, Тимофей Бенедиктович, – сказал он, задержавшись перед выходом. – Приводите себя в порядок и спускайтесь завтракать. Рекомендую вам взять кисело мляко – знаменитое болгарское кислое молоко. Тот, кто его регулярно ест по утрам, живет больше ста лет.

Я вышел на террасу и вдруг почувствовал, что с удовольствием бы сейчас закурил после десятилетнего перерыва. Причем, что-нибудь вроде «Трезора» или «Орфея» образца середины шестидесятых, а потом бы выпил стопарик – другой «Плиски» – и снова бы закурил, только на этот раз уже «БТ». А потом пошел бы на Советскую со «Спидолой» на плече и с рублем в кармане потертых «Lee». Тогда я учился на инязе, и «Спидола» моя была круглосуточно настроена на ангоязычные радиостанции, коих в 16 и 19 – метровых диапазонах было великое множество. Обычно день завершался полуночной программой «Jazz hour» Виллиса (Уиллиса, чтоб вам всем пусто было!) Канновера на всемирной службе «Голоса Америки», и случалось, что я засыпал под колыбельные Телониуса Монка, Каунта Бейси или Коулмена Хокинса. Мало кто понимал тогда, почему я, с отличием окончив художественное училище, пошел на иняз.