Если ада не существует, то неплохо было бы его создать – подобные Вацлаву достойны вечных мучений.
Покидая дом на Герцена, я подумал, что о левитации я, быть может, и расскажу Аиде, но о моем опыте «экзорциста» – никогда.
22 августа 1960 года. Москва, Новопесчаная улица
«Ровно двадцать дней тому назад Аида умерла. Еще в июне к нам домой приезжали светила онкологии и уверяли, что все будет хорошо. Но я-то знал! Наверное, я был резок и немного не в себе – уже на следующий день вся Москва знала, что Вольф Мессинг предсказал смерть своей жены.
Блохин[56] утешал меня, говоря, что отчаиваться не надо, а я вспылил тогда и сказал что-то вроде: «Не говорите ерунды! Она умрет. Это говорит вам Вольф Мессинг! И случится это 2 августа в семь часов вечера!»
Так оно и произошло. Не следовало мне вообще затевать об этом разговор, но переживания совершенно извели меня, обессилили.
И причина их была даже не в том, что тяжелобольная Аида умирала, а в другом – я знал, что она больна, но не настоял на срочном лечении, повел себя как тряпка, упустил время.
А потом, когда мне открылось будущее, было уже поздно – запущенная хворь отняла у меня моего ангела.
В том, что я потерял Аиду, моя вина. Мне об этом постоянно нудит Ираида, и я покорно выслушиваю ее, поскольку она права.
Я, своими собственными руками, разрушил наше счастье, и этого не избыть. Не залечить никак.
Мне осталось жить четырнадцать лет, и весь этот срок я буду знать, что совершил.
Этого никому не объяснишь, никто не поймет меня. Тяжко уже оттого, что умирает любимый, родной человек, а как быть, если ты сам оказываешься виноват в его смерти?
Ведь целый год – год! – Аида болела, совмещая терапию и гастроли. И я все это видел, но не настоял на том, чтобы она бросила заниматься мною и моими делами, а лечилась, лечилась, лечилась!
И тогда наверняка бы меня посетило иное видение – как Аиду выписывают из больницы, а не хоронят.
Помню, мы отправились в наше последнее турне – по Волге. Аида была уже настолько слаба, что не могла стоять на сцене по нескольку часов. Порой ей становилось до того плохо, что я сам колол ей обезболивающее. Турне мы прервали, а жить Аиде оставалось месяца два…
Она уже не могла ходить, и я носил ее на руках. Но почему, почему я не порвал с моими клятыми концертами, с этими дурацкими гастролями за год до роковой даты? Почему?
Малодушие и привычка к удобной жизни, которую создавала Аида, – вот причины моего бездействия. И была надежда, что все обойдется. Не обошлось.
Да, я допускаю, что если бы я изменил нашу жизнь год назад, бросил бы турне, концерты по заявкам и прочие мелочи жизни, если бы я полностью сосредоточился на здоровье Аиды, на ее лечении, то и тогда не было бы гарантий полного выздоровления.
Да, все верно. Вот только вины это с меня не снимает.
Ведь той возможностью, которая у меня была, возможностью изменить жизнь, я так и не воспользовался.
Вопрос: было бы мне легче, если бы я предусмотрел все, использовал бы любой, малейший шанс на спасение жены, но она все равно бы скончалась? Не знаю. Вряд ли.
Может быть, не тяготило бы так чувство вины, но горе меньшим не стало бы точно.
Я же прекрасно помню, как переживал за здоровье моей женушки, как она убеждала меня, что все-то у нее будет в порядке…
И вот в июне я узнал наше страшное будущее, мое и Аиды.
2 августа я помню прекрасно, отчетливо, этот день врезался в мою память, как штамп, как клеймо.
Я сидел на кухне и курил без остановки. И плакал, плакал, но так, чтобы Аидочке не было слышно.
Перед смертью жене стало лучше, она внятно заговорила, отпуская медсестру, что делала ей уколы по часам.
Помню, попросила воды, взглянула ласково… И умерла.
А моя жизнь кончилась. Такое чувство, что меня самого похоронили на Востряковском.
Каждый день мы с Ираидой ходим туда, хотя после визита к могиле Аидочки я впадаю в черную депрессию.
Да какая разница? Единственное, чего я боюсь, – это чтобы посещение кладбища не стало для меня наказанием, ведь могила – это все, что связывает меня с женой. Ничего более, кроме разве что фотографий. И памяти.
Я никогда не забуду Аиду. И никогда не прощу себя.
