приходом ночи они часто ночевали на улице, закопавшись под свой хлам, когда злые хари деревенских жителей плевали им под ноги, презрительно называя попрошайками.

И к этой испуганной толпе идет мрачная фигура человека в широкополой шляпе с клинком наголо.

Но вся эта внутренняя бравада и ощущения могущества разбиваются как хрупкое стекло лишь от одной фразы.

— Мама, мне страшно! — она слышит как ветер доносит до нее испуганный крик ребенка и сердце тисками сжимает ледяной страх. С лица, словно маска, сходит выражение спесивости и самодовольства. Она больше не могущественная инари «Гордая», чей облик заставляет дрожать сердца горожан. Теперь она вновь старая добрая Тарквиния, которая умилялась маленьким детям, любила сладкое и обожает валяться в постели до полудня.

— Мама! Что они сделали с моей мамой?! — из толпы вновь раздается крик, что плавно переходит в тихий плач.

Нет, только не это! Она может забыть, игнорировать, отворачиваться от отвращения, когда чужаки обнажают свое оружие против взрослых людей и мамоно, но не сейчас, не тогда, когда в этой толпе стоят дети, чья вина была лишь в любви к своим родителям.

Ноги сами несут ее к мрачному спектаклю боли и страха. И когда она почти подбегает, то слышит как Вебер, совершенно будничным тоном, словно он делал это уже сотни раз, словно речь идет о хорошей погоде или о выборе блюда на обед, бросает короткие, но страшные слова: «Сжечь всех».

Сжечь…

Взгляд инари мечется по лицам окружающих ее солдат. Ни капли жалости и раскаяния. Один из них даже зевает, утомленный столь банальным для него зрелищем.

Голова Тарквинии вдруг начинает слабо кружиться. Она даже с силой щипает себя, стараясь удостовериться, что это не дурной сон. Сжечь… Яркое воображение красочно рисует обожженные, с почерневшей кожей, детские ручки, что так похожи на руки ее сестры, в тот день, когда….

Она замирает на месте, собираясь с силами. Внутри все сжалось, словно перед прыжком. Возможно, сегодня ей предстоит пройти по своей последней дороге из агонии и ужаса, но она не может смотреть, как рядом, отчаянно ища защиты у испуганных взрослых плачут дети, чьим судьбам уже был вынесен приговор.

Солдат в шлеме с маской со светящимися красными глазами покрутил вентиль на своем оружии, тем самым высвободив струйку малого огня. Он демонстративно вскинул оружие, направив ствол немного к небу и полыхнул пламенем, как показалось Тарквинии, драконьим. Её щеки уловили тепло от адского жара, что она отшатнулась подальше. Кожа немного разболелась.

Солдат шел неторопливо, напевая какой-то веселый манер, искаженный его воксом. Вся толпа замерла и через мгновение начала еще сильнее умолять о пощаде.

Тарквиния сделала шаг, но…

— Не делай этого, — Кто-то с силой хватает ее за руку. Напряженное до предела тело вздрагивает, и как-то обмякает, когда она видит, что это лишь Гвиневра, — Я знаю, что ты задумала. Не делай этого! Ты просто глянь, он же больной садист. Да ты сама только пострадаешь!

Но выбор уже сделан. Рот чуть приоткрывается, собираясь сказать умные слова оправдания и тут же закрывается, когда сердце говорит, что это не нужно. Такое просто нельзя объяснить.

— Господин Вебер! — Тарквиния сжимает в пальцах инсигнию инквизиции, высоко поднимая ее над головой. И чуть ли не кожей чувствует как сразу сотня взглядов устремляются на нее. Она зло дергает руку, вырываясь из цепких рук Гвиневры и идет, не слушая ее мольбы остановиться.

Каждый шаг дается ей с трудом, каждый шаг она делает через силу. Когда ее взгляд встречается с непреклонным взглядом Максимиллиана Вебера, то только осознание того, что от ее силы сейчас зависит жизнь ни в чем неповинных детей, заставляет ее вступить в неравный зрительный поединок.

Она чувствует себя голой. Сейчас ее не защищают ни добротные одежды, ни ее слабые познания в боевой магии, ни верное плечо подруги, сейчас в отчаянии рвущей на себе волосы, удерживаемая могучим Баргестом. Есть лишь она и порыв души, что она просто не может сдержать внутри себя.

На лице Вебера лишь небольшой налет удивления. Это еще не бунт, но уже акт неповиновения. Неповиновения прилюдного. Без наказания это не останется. Он видит как его аколита делает шаг, словно преодолев внутреннюю преграду, и уже знает, о чем она попросит: о милосердии. О милосердии к этим грубым, падшим людям, что в этом мире стали изменниками даже для своих, связав свою жизнь с монстрами.

— Господин инквизитор! — Вебер ждет, что голос инари будет слабым, умоляющим, но вместо этого слышит твердость. Такой голос мог бы подойти сороритке или даже каннонисе. Воображение словно в насмешку рисует образ Тарквинии в боевой броне сестер, с ослепительно белыми волосами, только без этих уродских ушей и противного хвоста. Хм, а в таком облике она даже симпатична.

— В чем обвиняются эти несчастные жители?

— В оскорблении инквизитора.

На миг Тарквиния даже не находит слов, чтобы выразить свое удивление. Она ожидала услышать про неверие в их Императора, про вооруженное сопротивление. Но! Их собираются казнить просто за обидные слова?!

— Эти несчастные абхуманы и люди ничем не заслужили такой судьбы. Если их и можно в чем то обвинить, то только в том, что им были неведомы наши истины, — в ее голосе появляется жар имперского проповедника, слова проносятся над ними словно боевые литании капеллана в схватке с отродьями Хаоса.