высоким бирманским идолом – и поскольку мы не могли его видеть, это позволило ему проделать задуманное. Господи, Костиган, с каким же доисторическим ужасом мы столкнулись?

– Я слышал об индийских факирах, способных принимать состояние, весьма напоминающее смерть, – начал я. – Не может ли быть такого, что Катулос, хитрый и пронырливый, пришел в такое состояние, а его приспешники бросили саркофаг в океан, где его и нашли? И не мог ли он прийти в него же и нынешней ночью в лавке Камоноса?

Гордон покачал головой.

– Нет. Я видал таких факиров. Ни одному из них не удавалось изобразить смерть так, чтобы скукожиться и отвердеть, то есть попросту усохнуть. Морли, описывая в другом месте саркофаг со слов фон Лорфмона, переданных Шуйлером, заметил, что к нему прилипло большое количество водорослей, причем таких, что растут лишь на значительной глубине, на самом дне океана. Дерево, конечно, фон Лорфмону также не удалось опознать, даже несмотря на то, что он был одним из крупнейших знатоков растений. И его замечания вновь и вновь подтверждают великий возраст этого саркофага. Он признал, что определить его было невозможно, но из его догадок становилось ясно, что он считал, будто ему даже не тысячи, но миллионы лет! Нет. Мы должны смотреть фактам в лицо. Раз уж вы уверены, что на фотографии изображен Катулос – а сомнений в ее подлинности быть не может, – то истина кроется в одном из двух. Либо Скорпион никогда не умирал, а был помещен в саркофаг, где продолжил свое существование в таком виде, либо был мертв, но затем возвращен к жизни! В любом случае, если оценить эти предположения здравым умом, то они оба совершенно невероятны. У нас что, у всех помутилось в голове?

Гордон выглянул в окно – его лицо осунулось в сером свете.

– Как бы то ни было, – проговорил он, – есть еще два места, которые я намерен хорошенько осмотреть до восхода солнца, – антикварная лавка Камоноса и Сохо, сорок восемь.

Пока я мерил шагами комнату, Хансен храпел на кровати. Лондон пережил еще один день, и в тумане снова загорелось уличное освещение. Эти фонари воздействовали на меня странным образом, словно излучали твердые волны энергии, бившие мне прямо в мозг. Они скручивали туман в чудные зловещие формы. Если представить лондонские улицы одной большой сценой, то сколько же страшных действий освещали ее рампы?

Гордона я не видел с рассвета. Уцепившись за фразу «Сохо, сорок восемь», он ушел, чтобы устроить рейд в это место, а меня оставил из тех соображений, что разглашать мою роль пока не стоит. Он опасался покушения на мою жизнь, а также потому, что если я отправлюсь рыскать по притонам, где часто бывал прежде, это вызовет подозрения.

Хансен по-прежнему храпел. Я сел и принялся изучать турецкие туфли, что были на мне. Зулейха тоже носила такие – а как она парила в них в моих снах наяву, какую красоту придавала всей обыденности своим очарованием! Как в тумане, я увидел ее улыбающееся лицо, услышал эхо ее легких шажков в своем помутненном сознании.

Оно отбивало бесконечную дробь, преследуя меня до тех пор, пока не стало казаться, что и его отзвуки встретили другое эхо, слабое и вкрадчивое – оно доносилось из коридора. Я встрепенулся: кто-то стучал в дверь моей комнаты.

Пока Хансен продолжал спать, я пересек комнату и резко распахнул дверь. Коридор заволакивало кружащимися облачками тумана, и сквозь него, будто через серебристую вуаль, я увидел ее: Зулейха стояла передо мной. Ее волосы блестели, красные губы были полураскрыты, и она смотрела на меня большими темными глазами.

Пока я стоял, словно онемев, девушка быстро оглянулась на коридор, после чего ступила внутрь и закрыла за собой дверь.

– Гордон! – шепнула она тревожно. – Скорпион поймал твоего друга!

Хансен уже проснулся и сидел, тупо глядя на странную сцену, что ему представилась.