Гальба направлялся мимо рабочих казарм к стене, когда увидел у двери стоявшего Каншелла.

— Господин, — низко поклонился серв.

— Здравствуй, Йерун. Тебе не следует быть одному.

— Я не один, — Каншелл покосился обратно на жилое помещение. Его голос дрожал.

— Ты ждал меня?

— Простите меня дерзость… — начал кивнувший серв.

— Всё в порядке. В чём дело?

— То, что я видел в первую ночь…

— Галлюцинации.

Каншелл сглотнул. Он начал дрожать. В его глазах отражались дуговые лампы базы, и они мерцали от ужаса.

— Простите, господин. Я пытался верить, что мне казалось. Прошу, поверьте мне. Я пытался, пытался… Но я знаю, что это было по- настоящему.

— Именно поэтому варп так и опасен, — покачал головой Гальба. — Конечно, это казалось настоящим. Это…

Каншелл рухнул на колени, умоляющее сжимая руки.

— Но это происходит опять! Сейчас! Прямо сейчас! Прошу, умоляю, во имя Императора, скажите мне, что вы тоже чувствуете это!

Гальба был так поражён тем, что серв осмелился его перебить, что ничего не ответил. И промедления оказалось достаточно для того, чтобы рухнула его собственная уверенность. Воспоминания о вкусе теней нахлынули с новой мерзостью, силой и убедительностью. Затем это стало не просто воспоминанием. Вкус вернулся. Тени, бывшие темнее любого отсутствия света, протянули свои щупальца в его сущность. Он пытался бороться с ними. Он пытался стряхнуть их. Гальба сражался с ними рассудком. Он не был иммунным к мысленным ухищрениям варпа. В том, что он чувствовал, не было ничего настоящего.

Тени вцеплялись сильнее, погружались глубже. Она настаивали на своей реальности. Они рвали на части провозглашённую Аттиком упорядоченность и разумность, открывая Гальбу своей чёрной правде.

— Нет, нет, нет, нет… — проскулил Йерун, внезапно вцепившись в свои уши руками. — Вы слышите их?

Каншелл слышал. Хотя тени заглушали его чувства, некоторые восприятия обострились. Они были союзниками теней, новыми когтями варпа. Сквозь тихие напевы колонистов из рабочих казарм доносились едва слышные звуки. Люди внутри что-то бормотали во сне. Слова были смазанными, неразборчивыми. Шум был похож на лепет камней, на намёки ветра, на шёпот ночной реки.

— Я слышу их, — ответил Гальба. Его собственные слова были приглушёнными, словно он говорил через просвинцованную повязку. Но просто заговорив, он вернул себе волю. Он направился к двери. Там ждали новые тени, свившиеся, готовые наброситься. — Сколько?

— Все, — ответил Каншелл.

Это было абсурдом. Не мог же каждый из сотен смертных, спавших на стоявших рядами койках говорить во сне? Гальба шагнул внутрь, оставив Каншелла у двери.

Он мгновенно увидел, что серв был не прав. Не все рабочие бормотали. Некоторые проснулись. Они плакали, сжавшись на койках в клубок от ужаса. Все остальные присоединились к полночному хору. Слова были неразличимыми, но Гальба понял, что каждый из сервов повторяет свою литанию. Голоса сливались вместе, боролись, наслаивались, пересекались. Шёпоты карабкались друг на друга, с каждым мгновением на поверхность проступало новое шипение. И звуки перестали быть человеческими. Они больше не были творением губ и голосовых связок. Они сами по себе стали хрипящими звукоформами, извивающихся вокруг слуха Гальбы. Это были змеиные чешуи, сплетающиеся воедино. Они притягивали тени. Тьма удушала. Гальба начал задыхаться. Стонущий, скрипящий, хихикающий хор становился всё более настойчивым, хотя звуки были едва громче могильной тишины. Осколки соединялись и сливались, соединялись и сливались. Как и прежде, Антон чувствовал, как ускользает его рассудок. Недостаточно было того, что на него обрушивалась истина из выпотрошенных разумов и осквернённых трупов. Недостаточно было того, что он ощутил присутствие истины, давящей на разум, словно расползающаяся опухоль. Нужно было, чтобы он увидел природу истины. Он должен услышать, как она говорит. Он должен узнать, что она провозглашает.

Перед глазами сержанта темнело, так, словно их закрывала пелена, невидимая, но липкая, пронизанная красными, словно мускулы. Истина скользила всё ближе. Он различал её очертания. Это было имя. За именем таился разум. Имя обретало очертания перед его глазами, и очертанием это было Мадаил.