кирку, размахнулся и, что было дури и злости, всадил ее острый конец в голову трупа. Гладкий, до блеска отполированный черенок украсился кроваво- красными бусами.

– Что она сказала перед казнью, когда ты ее закапывал? – спросил у Мохаммеда один из полевых командиров.

– Ничего, – соврал пленник. – Просто попросила пить, а когда выбили бутылку, послала всех к черту…

– На каком языке вы говорили?

– На английском.

– Ты хорошо знаешь этот язык?

– Да.

– Хорошо… это очень хорошо, – будто размышляя вслух, промолвил командир.

Этому короткому разговору Мохаммед не придал никакого значения и тут же забыл о нем. Ужасная смерть Женевьевы Дюваль, свидетелем и невольным участником которой он стал, тяжелым камнем выдавила из его памяти все мелочи, оставив лишь великий неизгладимый грех на совести и кошмарные видения по ночам.

Только через двое суток, когда неведомо откуда собравшаяся многоголовая стая голодных псов, рыча и грызясь между собой, разорвала останки Женевьевы и до глянца обглодала ее кости, а над коркой запекшейся крови, смертельной печатью обозначившей место казни, не уставал роиться плотный столб жужжащих мух, пленнику разрешили расчистить этот усеянный камнями полигон смерти, а останки выбросить где-нибудь подальше за городом.

Собрав все, что не растащили собаки – клочья одежды, кости и несколько прядей волос, – Мохаммед сложил все это в старый полиэтиленовый пакет, отнес его в пустыню, начинавшуюся сразу за городской чертой, нашел какой-то безымянный взгорок, выкопал на его макушке неглубокую яму и похоронил в ней останки. Затем собрал два десятка довольно крупных камней и сложил их горкой на месте погребения…

– Эй ты, кафир! Где тебя шайтан носит? – Это было первое, что услышал Мохаммед, когда приплелся к бандитскому стойбищу после похорон Женевьевы Дюваль. – Или тебе еще один палец отстрелить? Иди, тебя срочно разыскивает командир.

Мохаммед искренне удивился. Такого еще не было ни разу за все время его неволи. Зачем он нужен этому зверю? Дать команду выкопать очередную могилу мог бы кто-нибудь и пониже рангом. Он остановился возле часового, сидящего на посту у полога штабной палатки.

– Хашим, пришел этот оборванец, которого ты спрашивал, – крикнул бандит, приоткрыв полог.

– Пусть войдет.

– Оставь лопату и кирку здесь и заходи, – скомандовал часовой.

Опустив голову и глаза в землю – такая привычка непроизвольно выработалась у него с первых дней плена, Мохаммед вошел в палатку и остановился у входа. Там было двое: Хашим – полевой командир большого, в несколько сотен боевиков, подразделения, и начальник его штаба.

– Как тебя звать? – даже не повернув головы в сторону вошедшего, спросил Хашим.

– Мохаммед, Мохаммед Салами.

– Ты из Ирана?

– Да, жил в Тегеране…

– Адрес, скажи свой домашний адрес.

Пленник назвал улицу и номер дома и сам испугался своих слов, пожалел о сказанном. А вдруг они смогут выкрасть жену и детей? От этих зверей всего можно ожидать… Ну разве не мог он соврать…

– Мне сказали, что ты прекрасно знаешь английский. Где ты его учил?

– В университете… говорил на нем, когда был в командировках, писал доклады и лекции…

– Это ты вынес из-под бомбежки Хусейна? – продолжил допрос боевик.

– Я…

– Зачем ты это сделал? Ведь он хотел убить тебя, вон, отстрелил тебе палец…

– Пути Аллаха неисповедимы…

– Да будет свято имя его.

Командир замолчал и, о чем-то думая, стал пристально разглядывать пленника.

– Сейчас ты пойдешь в баню, хорошо вымоешься, потом тебя оденут и накормят. Это тебе, – он кинул к ногам пленника несколько монет. – Подстригись и побрейся.

– Сбрить бороду? – удивился Мохаммед.

– Да, совсем. Будь таким, как у себя дома в Иране… Завтра утром – ко мне… Ибрагим! – крикнул он, и в палатку тут же вбежал исполинского роста, вооруженный до зубов боевик, видимо, личный охранник командира. Лицо его – словно конь копытом прошелся – было тупым и свирепым.

– Отведешь его в баню, пусть помоется, потом найди для него приличную одежду, накорми и отведи к парикмахеру. Смотри, чтобы не сбежал… И больше никаких побоев…