– Но мы же хотели поехать в автосалон, посмотреть мне машину, – капризно заскулила жена. – Мне надоела эта «Ауди ТТ».

– Да застрелись ты из своего ТТ…

Он со злостью хлопнул дверью раскрашенной «косметички на колесах» стоимостью в два с лишним миллиона рублей, повернулся и энергично зашагал к парадному крыльцу своей конторы. Полицейский у входа удивленно взглянул на одного из руководителей «Военвнешторга», с которым попрощался всего полтора часа назад, но промолчал, увидев его разъяренный вид.

А взбеситься было от чего.

Из-за жены, которую не вовремя черт принес, не удалось провести выемку тайника, и как теперь выполнить эту операцию – ему просто в голову не приходило. О том, чтобы завтра опять прийти сюда вместе с сыном, не могло быть и речи. В воскресенье Зоя весь день будет сидеть дома, а если куда и поедет, то заберет свое чадо с собой или, что еще хуже, оставит его в постели и начнет превентивно, на всякий случай, лечить от простуды, которой еще нет и в помине. Откладывать выемку тайника до понедельника-вторника вообще не имело смысла. Мог зарядить дождь, фактически полностью исключавший возможность проведения тайниковой операции, к тому же в рабочий день по Гоголевскому бульвару мимо памятника постоянно ходили сотрудники его конторы: одни – от метро к офису, другие – в обратном направлении…

«Самое хреновое место для тайника; хуже – только на Лубянке у центрального подъезда дома два», – со злостью и на жену, и на французскую разведку, и на весь мир думал Бернард. Стоя у окна, он наблюдал, как резвятся у памятника дети, и уже на девяносто девять процентов был уверен, что какой-нибудь шустрый пацан заглянет в рот той самой двадцать первой лошади и любопытства ради отковырнет приклеенный к конскому небу секретный контейнер. И тогда прощай информация… Он не боялся за себя – прямой опасности расшифровки вроде бы не было, но, чтобы узнать новости о его французской подруге, придется ждать еще несколько дней, может быть, недель: пока французы расчухают ситуацию, пока заложат новый, дублирующий тайник уже в другом месте, пока он его изымет…

В один из дней где-то на окраине Ракки Мохаммеду приказали вырыть узкую и не очень глубокую, чуть меньше метра, яму. Когда она была готова, скинули другое распоряжение: собрать в округе и сложить в одну кучу метрах в десяти от ямы камни, много камней, не очень маленьких, но и не больше кулака. Занимаясь этой пустяшной работой, он вдруг понял назначение и ямы, и камней: сегодня здесь состоится хадд – наказание за прелюбодеяние. И это будет раджм – казнь забивания камнями насмерть… Вероятно, ужасная гибель ожидает женщину, ведь мужчину, скорее всего, просто привязали бы к столбу… Испытывая страшную боль от града ударов, человек долго мучается: камни не очень большие и, даже попав в голову, не проламывают череп, не лишают чувств и не убивают сразу. Находясь в сознании, несчастная жертва долго надрывается пыткой и в конце концов умирает от гематомы мозга. Мохаммед уже слышал о таких судилищах по закону шариата, и вот теперь сам должен был не только увидеть эту гнусность, но и, вырыв яму и натаскав камней, неким образом участвовать в убийстве, хотя прекрасно знал, что великая священная книга запрещает такую мученическую смерть, заменяя ее семьюдесятью ударами палки.

Он еще не успел отдышаться и сделать несколько жадных глотков мутно-теплой, не самой свежей воды из помятой пластиковой бутылки, как увидел идущую по улице толпу бандитов. Они тянулись в общем гуле голосов и смеха, под размеренные удары двух камней, которые каждый держал в руках, колотя ими друг о друга. И этот перемешанный с пылью сухой треск в ритм каждому шагу похоронным маршем висел и перекатывался над процессией. Впереди колонны брела, едва передвигая ноги, женщина, которую подгоняли стволами автоматов. Мохаммед не поверил своим глазам – это была европейка и, совершенно точно, не мусульманка. Она была молода и красива, роскошную гриву теперь свалявшихся в колтуны, местами с запекшейся кровью и глиной волос шевелил ветер. Одежда, вернее, то, что от нее осталось, и тоже с бурыми пятнами крови, прилипла к телу. Синяки от палочных побоев, косые борозды рваной до самого мяса кожи от хлестких, с оттягом ударов плетки, резаные и колотые ножевые раны и даже ожоги (видимо, ее пытали – накладывали на грудь смоченные бензином тряпки и поджигали их) были нынешним садистским украшением ее некогда безупречно роскошной и ухоженной фигуры. Убито-опущенные плечи и сгорбившуюся спину покрывала старая, уже выгоревшая на солнце, линялая паранджа, скорее всего, отданная этой несчастной какой-то сердобольной правоверной старухой. Несмотря на жару, Мохаммед похолодел, когда увидел набрякшую кровью грязную повязку на левой ладони. Забинтованная рука была заметно короче правой… «Аллах великий, ей, как и мне, отстрелили или отрубили пальцы!!! Но не один, а все, все пальцы!!!»

– Смерть шпиону, смерть неверным, смерть всем лягушатникам-французам, америкосам, япошкам! – нестройно и разноголосо выкрикивала толпа. – Мы не позволим осквернять святое имя Аллаха в грязных французских журналах и газетенках! Позор и гибель продажным журналюгам!

«Значит, ее убьют не за прелюбодеяние или измену мужу, – размышлял в лихорадочном ознобе Мохаммед. – Что же она могла сделать? Собирала информацию для своих газет… И за это ее уничтожат как шпиона… Но что ее грехи по сравнению с моими?! Я, я – настоящий шпион… Она работала на свою страну, а я еще и предатель… Ведь я помог американцам и с моей помощью разрушен завод, погибли люди. И сколь ничтожно ее преступление по сравнению с моим?! О великий Господь наш! Прости же нам наши грехи и защити нас от мучений в Огне».

Ее подвели к яме и веревкой туго стянули за спиной локти, оставив свободными предплечья и запястья, затем столкнули в яму, которая оказалась ей ровно по пояс, и повернули лицом к злобной орде, остановившейся возле кучи камней метрах в семи-восьми от жертвы.