Шорх спрыгнул на гудрон. Его товарищи поспешили следом. Маук встал, поправил пальто, хрипло рассмеялся.

– Теперь понимаете, Бах? – проскрипел он (я представил шорха, деловито жмущего на педаль звукоснимателя). – Вы были последним.

Меня осенило.

– А ведь вы, Маук, всегда знали, кто вы. Или что вы.

– Разумеется. Во мне достаточно смелости, чтобы принять любую правду.

Может быть, подумал я, у Айка и Зайца достаточно человечности, чтобы эту правду изменить. Мир, создавший их, был уже почти мёртв, но я верил в его великодушие.

Каким бы я хотел увидеть этот мир в последний раз?

Перистые облака, и где-то далеко шумит океан, полный смысла; суровые рыбаки, проверяют на берегу снасти, чтобы отправиться на промысел; птица- банщик стрекочет утреннюю трель.

Вместо этого мне достался хаос, который прорастал сквозь город, ветвился фракталами, пожирая всё на своём пути.

– Я ведь предупреждал вас, Бах: подумайте как следует. Обратного пути не будет. Ваше счастье, что лгу я так же часто, как говорю правду. Я дам вам ещё один шанс. Отвечу на вопрос. Но только на один. Выбирайте осторожно.

Двигаясь медленно и неуклюже, пошатываясь и скрипя, как испорченный автомат, Маук подошёл к краю крыши. Закурил. Нелепое зрелище. Я пожалел шорха в его голове.

Одного вопроса мне было мало. Хотел ли я знать правду о картонном городе, его низком искусственном небе? О тенях? О маленьких бумажных человечках, обречённых жить в этих плоских декорациях?

Маук смотрел на меня понимающе, точно читал все мысли до последней буквы.

– Не задавайте вопросов, ответы на которые знаете без меня.

– Но я не…

– Знаете, Бах, знаете! Просто вам не хватает смелости признаться себе в этом.

Фракталы продолжали свой танец. Они добрались уже до края крыши, плясали у ног Маука. Хищно тянулись к небу, кромсая его на куски.

Умер ли этот город, потому что из него ушли люди? Или люди ушли, потому что город умирал?

Я мог бы спросить, почему они не помнят настоящего мира.

Я мог бы спросить, где граница между картоном и реальностью.

– Границы нет, Бах. Настоящим мир делают люди. Я люблю людей – они создают прекрасные миры. А потом приходим мы… – Маук закрыл глаза, лицо его приобрело мечтательное выражение. Что-то пискнуло под дафлкотом, как если бы один шорх дал затрещину другому. Маук мотнул головой. – Вопрос, Бах.

Я мог бы спросить, почему картонный мир так и не превратился для меня в настоящий.

Я мог бы спросить о многом.

– Правда ли, что Барбара… – начал я и не смог договорить. Некоторые слова лучше не произносить, чтобы они не стали реальностью.

Маук скривился.

– Не то, Бах. Не то! Посмотрите вокруг. Видите, как славно множится хаос? Как расцветает он фракталами, съедая всё на своём пути. Ровно так же съест он вас, Бах. Но раньше – последний кусочек неба, а вместе с ним – ваш шанс отправиться за Барбарой.

Моё бумажное сердце забыло биться.

– Так это возможно?

– Наконец-то. Мой ответ: да.

Меня тревожил его нежданный альтруизм. Но я понимал: выбора нет.

– Что я должен делать?

Маук зашёлся в долгом мучительном кашле. Из дыр в его дафлкоте выскочили ещё три шорха, и я испугался, что больше ничего не услышу. Но он сказал хрипло:

– Вы ведь тень, Бах. Летите.

Я помрачнел.

– Ничего не выйдет. Я просто упаду.

– Кто знает. Иногда нужно разбиться, чтобы попасть на небо. Решайтесь, Бах. Времени почти не осталось.

Я подошёл к краю, стараясь не смотреть вниз.

– Вот, подкрепитесь. – Маук протянул мне свою фляжку. – Последний цвет!

Тот самый неразбавленный, понял я. Глоток. (Шквальный ветер сбивает меня с ног, я скольжу по мокрой палубе; вода хлещет прямо в лицо – солёно