Медленно, с трудом преодолевая сопротивление несговорчивого воздуха, я двинулся к долговязому силуэту в дафлкоте. Возможно, я ещё успею его спасти.

Но тут я увидел Зайца, беспомощно застывшего в центре зала с керосинкой в руках. Музыка, которую легко стряхнул с себя Маук, была неподъёмным грузом для мальчика.

Мгновение замерло. Воздух стал густым, как суп ахобланко. Я тонул, захлёбывался. В моей прозрачной голове пульсировала одна мысль: взрыв, который устроит сейчас всё-ещё-настоящий Бах, убьёт Маука, и я никогда не получу ответов. А вместо этого вновь открою глаза в картонном подземелье. Открою глаза в сером мире без Барбары.

Плевать на Зайца, шептал где-то внутри другой этот Бах, вчерашний, надменный и самоуверенный.

Я не слушал его. Под негромкие звуки печального канона протискивал себя сквозь частицы воздуха, почти превратившегося в стекло. Медленно, шаг за шагом. Стараясь не думать о том, как смогу я – бесплотный и бессильный – сдвинуть с места сделавшегося статуей мальчика.

Краем глаза я видел, как медленно, одна за другой, вылетают пули из револьвера. Как искры вгрызаются в пропитанную цветом реальность. Я не успевал.

– Отчего бы тебе не полететь, дружище? – шептал Айк в моей голове. – Ты же тень.

Ты можешь быть кем угодно, – вторила ему мелодия забытого саксонского композитора.

Ты можешь летать.

Ты можешь.

Ты.

Можешь.

Я рванулся вперёд, разбивая стекло воздуха. Смешался с музыкой. Сделался ветром.

Укутанные ворохом пожелтевших листков и звуками бесконечного канона, мы с Зайцем оказались на улице за миг до того, как внутри Фарбрики громыхнул взрыв.

Небо светлело, беспощадно подчёркивая непривычную черноту улицы.

Круг замкнулся. Отчего-то я был спокоен. Иначе и быть не могло. В мире, стремительно теряющем смысл, только так и могла закончиться эта история. Из героя картонного вестерна я превратился в персонажа неоконченной иллюстрации. Перспектива не удалась, пропорции развалились, и раздражённый автор яростно чёркает бумагу фракталами.

Зайц молчал, как молчал он всегда, сколько я его знал. Айк хмуро бродил кругами, затаптывая чёрные побеги. Больше всего напоминали они брошенных кукол, не умеющих самостоятельно продолжить спектакль. Один только Уле держался молодцом. Словно не замечал чёрных трещин и не чувствовал запаха безнадёжности, которым наполнился мир.

– Ха! – воскликнул он, указывая куда-то наверх. – Вы только посмотрите!

Взрыв как будто уничтожил завесу, скрывавшую Фарбрику от фракталов. Они стремительно набросились на новую добычу, прорастая сквозь стены и окна, слизывая огонь холодными языками, и уверенно подбирались к крыше. На самом краю которой стоял Маук.

– Что ж, пора кое-кому ответить на вопросы, – решительно сказал Уле.

Он подошёл к воротам Фарбрики. Почувствовав его приближение, наружу посыпали шорхи, щуря довольные мордочки на свет.

– Вот ведь живучие твари, ничего не боятся, – хохотнул Уле, делая обманный выпад ружьём в сторону ближайшего шорха. Тот невозмутимо отвернулся и принялся грызть фрактал.

Уле обернулся к нам:

– Ну, что стоите?

Зайц неуверенно оглянулся на Айка.

– Мы не пойдём туда, – сказал Айк. – И тебе не нужно, Уле.

Старик удивлённо вскинул брови, усмехнулся с жалостью:

– Нешто испугались жалкого фокусника в фуражке?

– Некоторые вопросы лучше не задавать, дорогой Уле. Пока ответ не прозвучал, ты волен оставаться тем, кем хочешь.

– Ты, Айк, иной раз так скажешь, что полосат не разберёт. Нет уж, я предпочитаю определённость.

Уле махнул рукой и скрылся в темноте умершей Фарбрики.

Айк покачал головой. Подобрал с земли несколько клочков бумаги, оставшихся от умолкнувшей рукописи.

– Позволите мне забрать это? – спросил он у меня.

Я пожал плечами.

Отчего-то я чувствовал вину. Не только перед Зайцем – перед ними обоими. И перед стариком Уле.