Я хотел было на прощание взлохматить волосы Зайцу, но вместо этого только неловко махнул рукой.
Айк усмехнулся.
– Прощайте, Бах.
Внутри Фарбрики было черно и нестерпимо пахло гарью.
Конвейер стал похож на мифическое чудище, грозно топорщился обрывками ленты и изломанным металлическим каркасом. Я подошёл ближе в надежде разглядеть дыру, через которую настоящий Бах провалился в картонный город. Но там, где я ожидал её увидеть, ветвились, тянулись во все стороны цепкие побеги фракталов.
Сверху послышался гулкий звук. Уле стучал подмётками по ступенькам. Я поспешил следом и вскоре обогнал неповоротливого старика. Сквозь маленькие окна проникали тусклые лучи, освещая наш путь: лестница причудливо петляла в изгибах мёртвого конвейера. Там и здесь, на трубах и ступеньках, на решётках и конвейерной ленте темнели силуэты шорхов.
Маук по-прежнему стоял у края крыши. Прямой и суровый в своём дафлкоте и морской фуражке.
– Рад видеть вас, Бах. Вы вовремя. Сейчас начнётся самое интересное.
Лицо его, впрочем, не выражало особой радости.
Я молча подошёл и встал рядом. Ветра не было.
Все слова, все упрёки, заготовленные для этого разговора, исчезли разом, когда я взглянул на город. Фракталы стремительно расползались по улицам, укутывая собой мостовые, здания и деревья. Почернел океан. Только бледное небо кое-как спорило ещё с бесконечной чернотой. Но я видел, как её острые ветви разрывают горизонт.
– Вот она, Бах, судьба любого мира, из которого ушёл последний человек. И, хочу заметить, это был весьма упорный человек.
– Вы обо мне?
– Разумеется. О ком же ещё?
Он проследил мой взгляд. Внизу можно было ещё рассмотреть фигуры Айка и Зайца: они целеустремлённо петляли в лабиринте фракталов.
– Неужели, Бах, вы до сих пор ничего не поняли? Старик Уле, Айк, Зайц, которого вы так самоотверженно и нелепо спасали сейчас от огня…
Маук расхохотался.
– Продолжай. Что же ты замолчал? – услышал я за спиной голос Уле. Щёлкнул затвор.
Неожиданно я понял: Айк был прав. Иную правду лучше не знать.
– Не нужно, Маук. Не говорите!
– Ну почему же. Зачем молчать, если человек, – Маук обернулся к Уле, во все зубы улыбнувшись на последнем слове, – настаивает.
Он сделал шаг, другой. Уле остался на месте и вскинул ружьё.
– Вы слишком надолго задержались здесь, Бах. – Маук говорил, обращаясь ко мне, но смотрел при этом на старика. – Когда ушли все, кроме вас, Бах, мир из последних сил оставался таким, каким его привыкли видеть вы. Он строил декорации, имитировал подобие жизни. Реальность – очень преданная штука, способная на всё ради человека. Но вот последний человек покидает её, декорации рушатся, и мы видим…
В этот самый момент Уле выстрелил.
Свинцовые шарики летели медленно, нехотя. Я как раз успел сосчитать их (пять шариков), когда они добрались до Маука и мгновенно оставили от его дафлкота одни дыры.
Из дыр вместо крови хлынули шорхи.
Я в ужасе перевёл взгляд на Уле. Руки старика дрожали, глаза наполнились слезами.
Я нерешительно склонился над Мауком, чтобы разглядеть шорхов, деловито покидающих тонущий борт. Поучительное зрелище.
– Уле, что вы…
Сзади раздался ещё один выстрел.
Одновременно послышался тошнотворный писк ржавого металла. Обернувшись, я увидел, как лицо Уле осыпается старой штукатуркой. На месте, где только что были глаза, нос, улыбка, с ржавым скрипом детских качелей крутилось колесо, внутри которого деловито бежал шорх. Я подумал: как это огромное колесо помещалось в сравнительно небольшой голове старика?
Вслед за лицом осыпалась одежда, открывая сложную конструкцию из шестерёнок, ремней, колёс и шорхов.
Устроен механизм был весьма остроумно. Три больших колеса, пять маленьких, по четыре шорха управляют ременными передачами, ещё десяток на подхвате.
Шорхи, похоже, не сразу поняли, что я их вижу. Они продолжали дружную работу, шорх-секретарь ловко пропускал целлулоидную ленту под звукосниматель, а небольшой репродуктор послушно воспроизводил сдавленные рыдания Уле. Неожиданно аппарат взвизгнул и стал жевать ленту. Шорх дважды раздражённо нажал на педаль, тряхнул маленькой головой, обернулся…
Наши взгляды встретились.